Кнут Гамсун - Голод (пер. Химона)
Онъ стоялъ и что-то, видно, хотѣлъ мнѣ сказать.
— Прекрасная погода, да, господинъ, мнѣ сегодня нужно платить хозяйкѣ, не могли бы вы одолжить мнѣ 5 кронъ? На нѣсколько лишь дней. Вы уже разъ были такъ любезны по отношенію ко мнѣ.
— Нѣтъ, этого я никакъ не могу, Іенсъ Олафъ, сказалъ я. — Теперь нѣтъ. Можетъ-быть позже, сегодня, можетъ-быть, послѣ обѣда. Съ этими словами я поднялся, шатаясь, по лѣстницѣ къ себѣ въ комнату.
Здѣсь я бросился на постель и захохоталъ. Какое счастье, что онъ меня предупредилъ! Моя честь была спасена. Пять кронъ, Богъ съ тобой, человѣкъ! Ты съ такимъ же успѣхомъ могъ попросить у меня пять акцій пароходнаго общества или помѣстье за городомъ.
И эта мысль о пяти кронахъ заставляла меня все громче и громче смѣяться. Ну, развѣ я не молодчина? Что? Пять кронъ! Отчего же? Съ удовольствіемъ. Мое веселье усиливалось, и я вполнѣ отдался ему. Чортъ возьми, какъ здѣсь пахнетъ: ѣдой. Настоящій кухонный запахъ, фу! Я распахнулъ окно, чтобы удалить этотъ противный запахъ. „Кельнеръ! Полпорціи бифштекса“. И обращаясь къ столу, этому противному столу, который приходилось подпирать колѣнями, когда я писалъ, низко поклонился и спросилъ: „Прикажете стаканъ вина? нѣтъ? Мое имя Тангенъ, статскій совѣтникъ Тангенъ. Къ сожалѣнію, немного прокутился… Ключъ отъ двери“…
И мои несвязныя мысли опять закружились. Я зналъ, что говорю чепуху, но я не говорилъ ни одного слова, котораго я бы не понималъ или не слышалъ. Я говорилъ себѣ: „Теперь ты опятъ говоришь безсвязно“. И тѣмъ не менѣе, я не могу этого измѣнить, — будто я бодрствую, но говорю, какъ во снѣ. Моей головѣ было легко, не было ни боли, ни тяжести, и мысль моя была совсѣмъ ясна. Я будто плылъ куда-то, даже не пытаясь сопротивляться.
Войдите! Да, войдите! Какой у васъ видъ, вы вся изъ рубиновъ, Илаяли, Илаяли! Красный шелковый диванъ! Какъ тяжело она дышетъ! Цѣлуй меня, мой возлюбленный, крѣпче, крѣпче! Твои руки, что бѣлый алебастръ, твои губы свѣтятся какъ… Кельнеръ, я заказалъ бифштексъ…
Солнце свѣтило въ мое окно, было слышно, какъ лошади внизу жевали овесъ, я сидѣлъ и сосалъ свою стружку въ веселомъ и бодромъ настроеніи, какъ ребенокъ. Вдругъ я ощупалъ свою рукопись; я ни разу мысленно не вспомнилъ о ней, но инстинктъ подсказывалъ мнѣ, что она существуетъ, и я досталъ ее.
Она отсырѣла; я развернулъ ее и положилъ на солнце. Затѣмъ я началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Какой гнетущій видъ вокругъ! На полу маленькіе кусочки жести, но ни одного стула, на который можно было бы сѣсть, ни одного гвоздя на голыхъ стѣнахъ; все было отправлено въ погребокъ „дяденькѣ“. На столѣ лежало нѣсколько листовъ бумаги, покрытыхъ толстымъ слоемъ пыли, — вотъ все, что мнѣ принадлежало, а старое зеленое одѣяло на постели было занято у Ганса Паули нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ… Гансъ Паули! Я прищелкнулъ пальцами. Гансъ Паули Петерсенъ долженъ мнѣ помочь. Это было очень скверно, что я до сихъ поръ къ нему не обратился. Я быстро надѣваю шляпу, собираю свою рукопись, сую ее въ карманъ и сбѣгаю по лѣстницѣ.
— Послушайте, Іенсъ Олафъ, — крикнулъ я въ конюшню, — я увѣренъ, что смогу помочь тебѣ сегодня послѣ обѣда!
Дойдя до ратуши, я вижу, что уже двѣнадцатый часъ, и я рѣшаю итти тотчасъ же въ редакцію. Передъ дверью бюро я останавливаюсь, чтобы посмотрѣть, лежатъ ли мои бумаги въ порядкѣ по номерамъ страницъ; я заботливо разгладилъ ихъ, сунулъ ихъ опять въ карманъ, постучалъ. Слышно было, какъ мое сердце билось, когда я вошелъ.
Человѣкъ съ ножницами сидитъ на обычномъ своемъ мѣстѣ. Я со страхомъ спрашиваю редактора. Никакого отвѣта, человѣкъ сидитъ и вырѣзываетъ замѣтки изъ провинціальныхъ газетъ.
Я повторяю свой вопросъ и подхожу ближе.
— Редактора еще нѣтъ, — сказалъ онъ, наконецъ, не взглянувъ даже на меня.
— Когда онъ приходитъ?
— Это очень неопредѣленно, очень неопредѣленно.
— А какъ долго открыто бюро?
На это я не получилъ никакого отвѣта и долженъ былъ уйти. Все это время человѣкъ ни разу не взглянулъ на меня; онъ услышалъ мой голосъ и по немъ узналъ меня. „Ты здѣсь на такомъ плохомъ счету, что не считаютъ даже нужнымъ отвѣчать тебѣ“, подумалъ я. Дѣлается ли это по приказанію редактора? Во всякомъ случаѣ, съ тѣхъ поръ, какъ онъ принялъ мой фельетонъ за 10 кронъ, я закидывалъ его своими работами, обивалъ его порогъ своими непригодными произведеніями, которыя онъ прочитывалъ и возвращалъ мнѣ обратно. Онъ, можетъ-быть, хотѣлъ всему этому положить конецъ, оградить себя мѣрами предосторожности. Я пошелъ по дорогѣ къ Хомандсбинъ.
Гансъ Паули Петерсенъ былъ студентъ изъ крестьянъ, жившій во дворѣ на чердакѣ, въ пятомъ этажѣ: слѣдовательно, Гансъ Паули Петерсенъ былъ бѣдный человѣкъ; но, если у него есть лишняя крона, онъ ее отдастъ, это также вѣрно, какъ-будто она у меня уже въ карманѣ. Въ продолженіе всей дороги я радовался этой кромѣ — такъ я былъ увѣренъ. Когда я подошелъ къ двери, она оказалась закрытой. Мнѣ пришлось позвонить.
— Я хотѣлъ бы видѣть студента Петерсена, — сказалъ я и хотѣлъ войти: я зналъ его комнату.
— Студентъ, Петерсенъ, — повторила горничная, — это тотъ, который жилъ на чердакѣ? Онъ переѣхалъ, но куда, она не знаетъ; а письма онъ просилъ переслать Герменсену на Тольдбюдгаде, и она назвала номеръ.
Полный надежды и вѣры, я спускаюсь по всей Тольдбюдгаде, чтобы справиться объ адресѣ Ганса Паули. Это былъ послѣдній исходъ, и мнѣ нужно за него ухватиться. Дорогой я проходилъ мимо одной новой постройки, передъ которой стояли 2 столяра и строгали. Я порылся въ кучѣ, досталъ двѣ блестящія стружки, одну сунулъ въ ротъ, а другую въ карманъ, затѣмъ я продолжалъ свой путь. Я стоналъ отъ голода. Въ одной булочной я увидѣлъ удивительно большой хлѣбъ за 10 ёръ, самый большой хлѣбъ, который вообще можно имѣть за эту цѣну.
— Я пришелъ справиться объ адресѣ студента Петерсена.
Анкеръ Годе, № 10, чердакъ. Собираюсь ли я туда отправиться? Но не буду ли я тогда такимъ добрымъ и не захвачу ли я съ собой нѣсколько писемъ, пришедшихъ на его имя?
Я иду опять обратно въ городъ по тому самому пути, по которому я пришелъ, прохожу мимо столяровъ, сидѣвшихъ теперь со своими жестяными горшками между колѣнъ и ѣвшихъ свой вкусный полуденный завтракъ; прохожу мимо булочной, гдѣ десятиёрочный хлѣбъ все еще лежитъ на своемъ мѣстѣ, и достигаю, наконецъ, полумертвый отъ усталости, Анкеръ Гаде. Дверь была открыта, и я поднялся по многочисленнымъ утомительнымъ ступенямъ наверхъ, на чердакъ. Я досталъ письма изъ кармана, чтобы сразу привести Ганса Паули въ хорошее расположеніе духа, какъ только я къ нему войду.
Онъ не откажетъ мнѣ въ услугѣ, когда я изложу ему всѣ свои обстоятельства; нѣтъ, навѣрно нѣтъ — у него такая благородная душа…
На двери я нашелъ его карточку: „Г. П. Петерсенъ, студентъ теологіи, уѣхалъ домой“.
Я сѣлъ, сѣлъ на холодный полъ, задыхаясь, усталый и разбитый. Нѣсколько разъ я повторялъ машинально: „Уѣхалъ домой, уѣхалъ домой!“ затѣмъ я замолчалъ. Нѣтъ ни слезъ, ни чувства, ни мысли. Съ широко раскрытыми глазами я сидѣлъ и пристально смотрѣлъ на письма, не будучи въ состояніи что-либо предпринять. Такъ прошло минутъ десять, двадцать, а можетъ-быть больше; я все сидѣлъ на томъ же самомъ мѣстѣ и не шевелился. Это мрачное раздумье походило на сонъ. Я услышалъ шаги на лѣстницѣ; я всталъ и сказалъ:
— Я ищу студента Петерсена; вотъ два письма для него.
— Онъ уѣхалъ домой, — отвѣчаетъ женщина. — Но послѣ праздниковъ онъ вернется; если хотите, я могу взять его письма.
— Да, благодарю васъ, мнѣ это очень пріятно, онъ найдетъ ихъ, какъ только вернется. Въ нихъ, можетъ-быть, есть что-нибудь серьезное. Прощайте,
Спустившись внизъ, я сказалъ громко посреди улицы, сжавъ кулаки: „Я хочу тебѣ кое-что сказать, мой Господь, вѣдь Ты всемогущъ“. — Я бѣшено опускаюсь на колѣни и кричу, стиснувъ зубы къ небу, наверхъ:- „Чортъ меня побери, вѣдь Ты всемогущъ!“
Я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и опять остановился. Вдругъ я мѣняю походку, складываю руки, склоняю голову на бокъ и спрашиваю сладкимъ, благочестивымъ голосомъ:
— А призывалъ ли ты его на помощь, дитя мое?
Это звучало фальшиво.
— Съ большой буквы! Съ большой! Призывалъ ли ты на помощь Его, дитя мое? — Я опускаю голову и отвѣчаю плаксивымъ голосомъ: нѣтъ!
И это — тоже звучало фальшиво.
Ты дуракъ, ты не умѣешь даже лицемѣрить. Ты долженъ сказать: „Да, я призывалъ Господа Бога!“ И ты долженъ подобрать къ своимъ словамъ самую жалобную мелодію, которую ты когда-либо слышалъ. Вотъ что — ну, еще разъ! Да, это уже было лучше! Но ты долженъ вздыхать, вздыхать какъ волынщикъ. Вотъ такъ! хорошо!
И я училъ себя лицемѣрно, нетерпѣливо, ударялъ ногой. Когда мнѣ удавалось — ругалъ самого себя дуракомъ, въ то время какъ удивленные прохожіе оборачивались и смотрѣли на меня.
Я жевалъ не переставая свою стружку и быстро шелъ по улицѣ. Я не успѣлъ очнуться, какъ я уже былъ внизу на желѣзнодорожной площади. Часы на башнѣ показывали половину второго. Я постоялъ нѣкоторое время и подумалъ. Холодный потъ выступилъ у меня на лбу и скатывался мнѣ въ глаза. — Пойдемъ со мною въ гавань, сказалъ я самъ себѣ. Разумѣется, если у тебя есть время. Я поклонился самъ себѣ и пошелъ внизъ къ гавани.
