Коммунисты - Луи Арагон
XVII
— Нет, только вообразить себе… только вообразить… выдержал!.. Только вообразить…
— Это надо спрыснуть, верно? Может, ты на мели, так не стесняйся. Мадам меня содержит… а где хватает на двух, там и на троих найдется…
Жозетта кисло усмехнулась, скривив свой странный накрашенный рот, похожий на след поцелуя, однако приятель Никки понравился ей, понравилась его застенчивость, его фигура, широкие плечи… Жан де Монсэ был как в тумане, он шел на верный провал и вдруг выдержал экзамен… После этого лета… объявление войны… ни слова от Сесиль. В сентябре он с отчаяния зарылся в учебники. Он копался в своей тоске так же, как в химии. Все это происходило посреди непрерывных драм в Нуази; папаша, воодушевленный войной, свирепствовал среди кустов смородины и грядок моркови… Воздушные тревоги первых дней прекратились, но охам и вздохам конца не было. Над Жаном дамокловым мечом висела угроза проклятия на случай, если он провалится, а он ни минуты не сомневался, что провалится. Спать это ему не мешало, но раздражало порядком. Он зубрил, чтобы не думать о Сесиль. И не думал о Сесиль, когда зубрил.
По вечерам он прямо слепил себе глаза; освещение, которое разрешалось, было не освещение, а насмешка. С одной стороны — противовоздушная оборона… каждую минуту появлялся человек со свистком, полусумасшедший любитель голубей и эсперантист, обретший свое истинное призвание в качестве начальника пожарной охраны… с одной стороны этот обладатель галльских усов, а с другой — госпожа де Монсэ, еле живая от страха и дрожавшая над каждым куском, — сами понимаете, что это было за житье. По ночам ему снились удивительные сны. Он никак не мог заставить себя проявить интерес к этой никому не понятной войне. Она похожа на что угодно, только не на войну. Газеты тоже очень странные — он поглощал их с жадностью теперь, когда научился их читать, но они лишь повергали его в недоумение. Кому верить? Все было явное очковтирательство, обман. Госпожа де Монсэ жила на сложенных чемоданах; приходилось все перерывать, чтобы найти какую-нибудь книжку, а стоило развернуть одеяло, как на пол катились шарики нафталина… То, что люди рассказывали, не имело ничего общего с тем, что писали в газетах. Однако люди рассказывали тоже совершенно неправдоподобные вещи. Будто на фронте из немецких окопов несется музыка, всюду громкоговорители, плакаты, по радио произносятся речи. И тут же разбитая Польша и эта сложная игра, которую те, кого называют союзниками, ведут друг с другом.
Здесь солдаты ругали англичан. Нельзя было выйти за папиросами, чтобы не услышать какую-нибудь сногсшибательную историю: самые безобидные люди в один голос рассказывали о событиях, происшедших вчера по соседству, — событиях, которые никак не укладывались в голове; людей хватали без всякого повода, по одному слову какого-нибудь пьяницы за то, что человек, стоявший в очереди у окошечка на почте, ругнул Даладье… Полиция совсем распоясалась. Это особенно чувствовалось здесь, в крупном пригороде. Жан зубрил, чтобы не думать. И что же, вопреки всем ожиданиям, он выдержал экзамен, да еще блестяще!
Ему не хотелось возвращаться в Нуази. Он еще не мог прийти в себя от изумления и усталости. Выдержал. Зачем? Это было неожиданно, но ненужно. Он дошел пешком до Трокадеро: он не свернет на авеню Анри-Мартен… Он свернул на авеню Анри-Мартен. На этот раз Сесиль не было на лужайке под деревьями. На ней не было платья цвета морской воды. Она не сидела в тени каштановых деревьев. И эта собачка не была собачкой Сесиль. Подняв глаза, он увидел, что на стеклах окон в том этаже, где жила Сесиль, наклеены полоски. Но окна закрыты. Сколько он ни ждал, Сесиль не вышла на балкон… Он больше часа топтался здесь, на него оглядывались. Экзамен он выдержал — значит, больше нечем занять свои мысли… выдержал… зубрить больше не надо… Сесиль снова завладела им… невидимая Сесиль… как бы он мог ее видеть, раз она в нем? Как хорошо на улице! На этой улице всегда хорошо. Запоздалая улыбка солнца. Нестерпимо хорошо. Скрепленные полосками стекла словно скрепляют его любовь. Значит, я еще люблю ее? Я ее люблю, все в ней, весь смысл жизни… нет ни бога, ни дьявола, есть война, но никто не воюет, стоять за мир — преступление, а говорить о родине — дурной тон… Чего бы он не дал, чтобы очутиться там, наверху, сидеть на пуфе у ее ног, пока она вяжет носки для мужа. Наверно, вяжет. Все женщины вязали сейчас носки для своих солдат… Он снова обрел в себе Сесиль и знал, что она уже не покинет его… Два месяца, почти два месяца он тщетно лгал себе. Ему приятно было страдать из-за Сесиль. Эти два месяца среди книг прошли как в аду. Но когда, после праздника Всех Святых[247], начнутся занятия — утром клиника… потом лекции… останется ли место для Сесиль, для Сесиль, которую он всячески изгонял и которая вернулась? Чтобы увлечься новой жизнью, надо хоть чуточку верить в будущее, хоть в какое-нибудь будущее. А какое могло быть будущее для девятнадцатилетнего студента в конце октября тридцать девятого года?
Уже смеркалось. Жан повернул обратно, прошел всю авеню Анри-Мартен и спустился по лестнице к Сене, напротив голубой башни с широко расставленными ногами. Красота Парижа только напоминала о людской трусости. Все они были готовы бросить столицу, лишь бы спасти свою шкуру! Чего, чего он не наслушался, пока ждал результата экзамена… Миновав Военную школу, он пешком дошел до Монпарнаса. Его вел только призрак Сесиль, Сесиль, которая мелькала перед ним поминутно, мерещилась ему в каждой прохожей, в отблесках предвечернего света. Октябрьский вечер незаметно спускался над ним. Ему стало холодно. Несмотря на затемнение, он угадывал, что в кафе «Дом» светло, тепло. Он вошел.
«Дом» военного времени мало чем отличался от прежнего «Дома». Кафе всегда кафе,
