Коммунисты - Луи Арагон
Вот, наконец, и Луиза, разрумянившаяся, оживленная. Какой-то офицер пристал к ней возле телефонной будки, неизвестно, слышал ли он, о чем она говорила, но за ее разговор он, во всяком случае, поспешил заплатить… ей едва удалось от него отделаться… Впрочем, я от него так и не отделалась. Погляди, вон он, такой хорошенький офицерик, наверно, летчик… Хорошенький? Сесиль смотрит на него. Наглый, несомненно. Типичный хлыщ откуда-нибудь из Тулузы.
— Прости, Луиза… ты очень любишь мужчин?
Вот так вопрос! В устах кого-нибудь другого еще куда ни шло. Но в устах Сесиль! Луиза начинает хохотать громким, пронзительным, театральным смехом. Что это, ответ на вопрос Сесиль, или бессознательное, ну, конечно, бессознательное поощрение лейтенанта, который как раз наливает сельтерскую воду в свой стакан? Отсмеявшись, Луиза задумалась, посмотрела на кузину, открыла сумочку и достала губную помаду. — Мужчины… — сказала она, подмазывая перед зеркальцем верхнюю губу. — Мужчины… это звучит очень многозначительно, а стоит часто очень немного! — Тонкие ноздри ее раздулись. Можно говорить с Сесиль откровенно? Не только о книгах и концертах… поймет она? Луизе гораздо больше, чем Сесиль, подходило бы быть дочерью госпожи д’Эгрфейль. В семье Сиври белокурыми были сыновья, а дочь — брюнетка. Полногрудая, с округлыми плечами, узкими бедрами, тонкими ногами и копной кудрей на голове Луиза была не так уж красива, но чувствовалось, что она горит огнем… — Такой вопрос неспроста, — продолжала она. — Мне жаль Фреда, он тебе надоел, детка?
— Я не о себе говорю, Луиза, я спрашиваю сейчас о тебе…
Баронесса Геккер поправила свою черную фетровую шляпку в виде перевернутой туфли, державшуюся на ее шевелюре с помощью голубой вуалетки. Очень соблазнительно поговорить о себе. — Чем бы, по-твоему, я наполнила жизнь если бы не было мужчин? Ты ведь сама знаешь, что Поль-Эмиль… он сделал мне ребенка и считает, что на том его обязательства кончились и по отношению ко мне, и по отношению к свету. Он и женился-то на мне в угоду свету… значит, о нем говорить нечего. Есть такие дуры, которые обожают приемы, для которых главное в жизни — прочесть в «Вог», что на премьере балета госпожа X. была в очаровательном платье из органди[244]. У других есть какие-нибудь таланты, например мадемуазель Тион де ла Шом — чемпионка по гольфу… Что касается меня, то природа наводит на меня тоску, спорт вредит цвету лица. А жить в поместье Геккеров, на уикэнд принимать гостей из Брюсселя и терпеть родителей мужа, которые кичатся своим винным погребом и приглашают соседей к себе на охоту, — нет, покорно благодарю! Говорят, наши бабушки занимались рукодельем. Возможно, для них это имело смысл… Скажи, разве ты не любишь нравиться? Когда ты ловишь на себе взгляд мужчины, разве это не дает тебе такого ощущения жизни, как ничто на свете?.. Ведь это единственное, что не лжет. Пусть оно будет мимолетно. Но пока нравишься, так уж нравишься. — Она оглядела кузину и у нее невольно вырвалось: — Да еще с твоей фигурой…
— Неужели в жизни нет больше ничего? — спросила Сесиль.
— Ну как же, тебе ответят, что есть вино, карты, деньги. Но ведь это не для нас! У меня не было большого горя — чего ради я стану напиваться? А деньги — так, в конце концов, для чего-нибудь существует же Поль-Эмиль! Азарт — это для старух, достаточно заглянуть в Монте-Карло. Куда женщине девать время? Ты скажешь: Колетта… Ванда Ландовская… мужчины тоже не все Томасы Манны или Стравинские. И все-таки, у них есть жизнь. А у нас есть мужчины — на этом мы отыгрываемся. Помнишь, в прошлом году, в Эден-Роке, красавчика-бразильца, который так хорошо нырял? У некоторых женщин нехватает ума относиться к этому легко, не затевать целой истории. Он был глуп, как пробка, но до чего же хорош! Нужно уметь только отведать плода и не задерживаться. Меня ни разу никто не бросил. А это самое главное. Иногда думаешь вот этим можно удовлетвориться на целый сезон… но кругом столько товара! Надо во-время выбросить платье, пока не увидела его на всех приятельницах — надеюсь, это ты знаешь? Вообще мужчины…
Сесиль проследила за ее взглядом. Летчик встал и расплачивался. Луиза сразу отвернулась и, казалось, искала на кого бы теперь обратить внимание. Она сказала:
— Помнишь, в «Короле Лире»? Одна из дочерей короля, не то жена герцога Альбанского, не то Корнуэльского — я уж не помню — так она берет себе в любовники побочного сына Глостера и, расставаясь с ним, восклицает: О the difference between man and man![245] Как непохож мужчина на мужчину… Я знаю, ты любишь Бодлера. А я за одну эту шекспировскую строчку отдам всего Бодлера… Да впридачу Евангелие и мою бессмертную душу…
Вошел газетчик, официант собрался было его выпроводить, но кто-то окликнул его с другого конца кафе.
— Что ни говори, а читать газеты стало просто невозможно, — сказала Луиза. — Только и пишут, что о мерах против коммунистов, а о том, что нам из-за воздушных тревог каждую ночь приходится проводить в подвале, — ни звука!.. Как там у тебя, на авеню Анри-Мартен? К счастью, у нас в доме подвальное помещение прямо как второй дом, только под землей, и тянется оно чуть не до самой Сены. Одно неприятно — полиция потребовала сведения, какие у нас погреба. Потом оттуда явились, все обмерили и наклеили объявление: «Убежище на пятьсот человек». Прошел слух, что это лучшее убежище в квартале, и все теперь рвутся к нам. Ужас, что делается каждый раз, как объявят тревогу. Всякие консьержки, мясники, молочницы со складными стульчиками, со своим скарбом и вязаньем… Как их выставишь? Невозможно — поднимется крик. Вдобавок на днях туда прошмыгнул какой-то репортер и расписал в юмористических тонах и помещение, и людей, ничего не пощадил — даже мой night gown[246]… позволил себе какие-то глупые намеки насчет нашего Латура: сносим ли мы его вниз или оставляем в гостиной…
— В самом деле, пожалуй, рискованно держать его дома…
— Да нет же, мы еще в начале октября сдали его на хранение в Лувр… его отправили куда-то на юго-запад… Словом, шага нельзя ступить, все известно! Париж — это самый захолустный городишко… Прислуга, поставщики… А мисс Кимбелл, няня Джимми, она, знаешь, как
