Коммунисты - Луи Арагон
Брель хохотал. Еще бы ему не знать знаменитой родинки! Когда он сам снимал Жозетту в чем мать родила… Он набивал себе рот вафлями — они лежали на тарелочке и были обернуты, каждая в отдельности, в целлофан. Все равно, платить будет Никола д’Эгрфейль, Земельный банк…
— Еще виски! — сказал Брель гарсону, многозначительно подняв палец.
— Знаешь, Жан, кто меня на днях спрашивал о тебе?.. А я сказал: с самого начала войны не видел его, верно, куда-нибудь командировали, сказал я сестричке… потому что моя сестричка спрашивала о тебе. А зять, тот здесь, в Париже, пристроился на тепленькое местечко, забронирован. Что ж, по-твоему, это можно только товарищам из профсоюза, так по-твоему?.. А теперь слушай — я тебя обрадую… Хочешь сегодня целоваться с Жозеттой? Пожалуйста, сделай одолжение. Мне сегодня не до забав… я сегодня занят политикой, только политикой…
— Не обращайте на него внимания, — сказала Жозетта. — Он когда выпьет, сам не знает, что мелет. С женщинами он вообще хам. А так он парень неплохой, не скупится…
Жан не привык к виски. Он пил его с удовольствием и теперь витал в облаках. Он плохо вникал в сплетни из «Континенталя», которыми Брель сыпал, не стесняясь в выражениях. Жан витал в облаках, и там, в облаках, была Сесиль, которая спрашивала о нем, Сесиль на авеню Анри-Мартен, с мужем, возвращавшимся с завода Виснера, говорившим о цифрах, о производстве, о профсоюзе, о премии с выработки и прочее… В облаках была Сесиль, и никто не сидел на пуфе у ее ног, а муж говорил из соседней комнаты: никак не могу отмыть руки, ужас, как пачкаешься на заводе, даже пемза не помогает; никого на голубом пуфе у ее ног, белой собачке больше нравилось спать в мягком кресле. В облаках была Сесиль… но здесь среди дыма, огней и винных паров ручка Жозетты поймала под столом руку Жана и настойчиво пожимала ее.
«Она настойчиво жмет мне руку», — думал он. А ведь она недурна, цвет лица — фарфоровый, белокурые локоны падают на шею, а спереди волосы гладко зачесаны.
— Вы очень любите виски? — спросила она.
Он внимательнее посмотрел на нее и улыбнулся. Ему совсем уже не было неловко и хотелось ее поцеловать. Губы красные, красные… верно, от помады. Он притронулся к своим губам и удивился, что на пальце нет следов краски.
— Почему вас зовут Жозетта? — спросил он. Глупый вопрос, но он вырвался сам собой.
— Меня можно называть по-другому, — ответила она. — Настоящее мое имя Сюзанна… Но в Монпарнасе такая гибель Сюзанн, что я среди них терялась… потому я и Жозетта.
— Жозетта…
— Не увлекайтесь, — предостерег Брель. — Что бы Никки ни говорил, он все-таки ревнив…
Пока что ревнивец играл зубочистками.
— Приглашаю вас всех пообедать со мной, — сказала Жозетта, — только тебе нужна дама, милый Брель, иначе ты совсем скиснешь…
— Что ты? Я дал обет целомудрия вплоть до окончания военных действий…
— Ханжа! А если я позову Жермену?
— Жермену? Ну, Жермена — другое дело. Но, скажи, Жозетта, ангел мой, ты думаешь, Жермена придет? Не говори ей, что я здесь — пусть это будет для нее сюрприз… Ради Жермены я… А как ее найти, ты знаешь?
— Какие же вы, мужчины, дураки! Ладно, пойду позвоню твоей принцессе!
Тут и Никола отвлекся от зубочисток.
— Радость моя, не уходи, не уходи, я без тебя умру… Если ты меня покинешь, мне жизнь не нужна я выколю себе глаза, я себя изуродую, я пойду рядовым в колониальные войска и меня там заклюют! Не уходи… иначе ты будешь отвечать за меня перед богом и людьми!
— Вот зануда! Займите его, господа, пока я схожу в уборную…
— Как? — подскочил Брель. — Ты же собиралась позвонить Жермене…
— А двух зайцев зараз убить нельзя? — возразила она.
Пикантная девица, ничего не скажешь.
Когда Жан на утро проснулся, увидел беспорядок в комнате, странные картины на стенах, девушку, свернувшуюся клубочком на постели возле него — полная белая рука подложена под белокурую головку, а губа так забавно приподымается при каждом вздохе… и складка у носа лоснится от пота, — его сразу захлестнули противоречивые чувства: своего рода гордость… смутное воспоминание о том, что произошло… и жгучий стыд. О Сесиль он не смел думать… Главное, здесь нельзя думать о Сесиль… Он изменил Сесиль. Он потерял Сесиль. А эта, эта женщина…
Он сел в постели, посмотрел на нее: в самом деле недурна. Ему захотелось погладить ее по голове. А кто знает, какая по утрам бывает Сесиль? Какая бывает Сесиль?
Он был зверски голоден. Неужели в этом доме нельзя получить чашку кофе? Только бы Никола не заявился, прежде чем я смоюсь…
XVIII
Неделю, не переставая, лил дождь. Все реки вышли из берегов. Здесь, в низкой части пригорода, затопило сады, обнаженные деревья стояли в воде, как в ножной ванне, желтые листья, медленно кружа, несло к Марне. Нарядные пригородные виллы почти все опустели, ну кому охота жить здесь, когда то и дело воздушные тревоги, автобусы не ходят, когда здесь особенно сказываются все неудобства от близости столицы. Казалось, именно здесь готовится конец света. К вечеру дождь словно устал лить, багровые лучи солнца прорезали лиловые облака и задержались на крытом соломой крыльце, на деревянных карнизах в псевдо-нормандском стиле этой виллы ультрамодерн, обнесенной ажурной решеткой с чугунными шишками. Временами из дома доносилось пение, гул голосов. Там жили южноамериканцы, говорили, что это какая-то миссия. К ним приезжали гости в шикарных машинах, с буквами «ДК» на желтом фоне. Ворота распахивались. Скрипел гравий. Потом машина ставилась под навес…
А кругом — пустыня. По обеим сторонам улиц глухие стены, заборы, заколоченные дачи, решетки, за решетками — осенний кустарник. Грязь. Ручьи, неожиданно прорезающие аллею… Дачка мадам Жедальж казалась такой скромной среди здешних загородных вилл. Кусты бересклета скрывали ее от взглядов прохожих. Это был одноэтажный домик с подвалом, куда вели три ступеньки, домик на фундаменте из известняка, крытый новой черепицей, но построенный чорт знает из чего. На крыльце, непомерно большом для трехкомнатного домика, стояли цветочные горшки без цветов, а над входом, на пруте, протянутом под жестяной маркизой, тоже висели горшки с серой засохшей землей. Скромный бордюр из голубых лотосов и бледнозеленых листьев,
