Том 2. Учитель Гнус, или Конец одного тирана; В маленьком городе - Генрих Манн

— Это я, ваш освободитель! — Савеццо хотел раскрыть объятия, но те, кого он при этом задел, не замедлили дать ему по рукам. Тогда он ограничился тем, что отчаянно выпучил глаза. — Адвоката погнали в шею! Теперь народ узнает свободу!

— Убирайся вон! Куда лезешь прямо на людей!

— Не думайте, что я какой-нибудь барин! Я такой же, как вы, простой человек! Вот посмотрите, — он запрыгал на одной ноге, стараясь вытащить наружу другую, — у меня и башмаки-то худые. И вот тоже! — Он показал им свои толстые пальцы с обкусанными ногтями.

— Да уж башмаки и руки куда ни шло! — отвечали ему. — А вот физиономия твоя нам не нравится.

Мужчина, державший на руках девушку, сказал:

— Ты слишком занят собой, чтобы любить свободу.

— Дон Таддео не хочет тебя, он хочет адвоката, — воскликнула какая-то женщина, а ее соседка сказала:

— Адвокат повеселей тебя, он любит женщин и народ!

Один из молодых людей в ярких галстуках забрался на алтарь и стоял, прижав руки к груди, чтобы занимать как можно меньше места. Он пытливо посмотрел в глаза Савеццо.

— Адвокат любит свободу, — сказал он, — это чувствуется, а вы, синьор Савеццо, только и думаете, как бы всех удивить. Вы готовы забраться на вышку колокольни и пройти до ратуши по натянутой проволоке, лишь бы утереть нос адвокату.

Послышались одобрительные возгласы. Кто-то с завязанной щекой выкрикнул:

— Адвокат — великий человек!

Где-то в углу раздались хлопки. Капельмейстер, который дирижировал вверху на хорах, не замедлил отнести их на свой счет.

«Да, да, это прекрасное место!» — подумал он и продолжал размахивать палочкой — тихо-тихо, склоняя голову к плечу и затаив довольную улыбку.

«Я знаю, это Graduale [12] мне чрезвычайно удалось, недаром я писал его в ту ночь, когда Флора Гарлинда так жестоко меня отвергла. Какое счастье, что мне выпала на долю эта ужасная ночь! Все, что я выстрадал, пришлось удивительно кстати для моего «Пути к духовному совершенству». Закончив его, я уже не сомневался, что моя любовь будет награждена, и на радостях написал свое «Аллилуйя»».

Он поднял в воздух палочку и оглянулся на дона Таддео. Сердце так и прыгало в его груди. «Мое «Аллилуйя»! Сейчас все его услышат! О, только бы дожить до этого!» От нетерпения палочка плясала у него в руке.

— Аллилуйя… — запел дон Таддео.

Капельмейстер еще раз окинул всех взглядом. А потом медленно опустил руку, чувствуя, что его заливает неудержимая волна радости… И вдруг его всего передернуло: «Проклятая валторна! Так я и знал!» Все завертелось перед ним, он стал белее колонны позади и раздраженно замотал головой.

— Опять вы поторопились, Кьяралунци! Ну, конечно, вы не можете вступить вовремя!

— Это он нарочно, чтобы насолить вам, — прошипел из-за своего кларнета Ноноджи.

Портной, залившись краской, отшвырнул от себя валторну.

— Как вы смеете бросать на середине! Ах, вы на меня обиделись? Ну что ж! — И капельмейстер, подняв руки, спрыгнул с возвышения: — Тогда сами дирижируйте! Вам и карты в руки, вы, конечно, знаете мою музыку лучше, чем я.

Музыканты один за другим опустили инструменты. Хор умолк. И только орган продолжал исполнять «Аллилуйя» да Нина Цампьери изредка роняла аккорды на арфе, и они звенели, как капли дождя в грозу.

Портной опрокинул свой стул, теперь они стояли лицом к лицу. У капельмейстера глаза готовы были выскочить из орбит, он весь посинел; схватившись за горло, он выкрикнул с усилием:

— Вы, видно, оттого о себе возомнили, что ваша жена спит с тенором!

Все вскочили. Бландини, Аллебарди и молодой Мандолини втроем не могли удержать портного. Красавец Альфо обхватил его за бедра. Ноноджи и старичок Дотти удрали вниз по винтовой лестнице. Хор жался вдоль стен. Кто-то крикнул: «На помощь!»

— Что это вы там ногами топочете? — кричали снизу. — Что у вас стряслось?

Учитель Цампьери перегнулся над балюстрадой.

— Маэстро захворал. Вещь очень трудная, а ведь он еще вдобавок сам написал ее!

— Тише! Пипистрелли зажигает свечи!

Дон Таддео снова перешел на левое крыло алтаря. — Как он горбится! — сказала мамаша Парадизи. А синьора Цампьери:

— Можно подумать, что он взбирается в гору.

На ступенях часовни Чиполла, пав на колени в густой толпе и широко открыв глаза, в которых отражалось сиянье свечей, обе служанки, Фанья и Нана, трепетно прижимали к груди неотмытые от сажи руки.

— Видишь крест? У него крест за спиной. Он хочет пострадать за нас!

Горели уже все свечи, и их трепетные венчики сливались на фоне позолоченной алтарной ниши в одно сплошное сияние. Все выше взлетали кадильницы в руках малолетних Друзо и Коккола, все гуще клубился ладан, и из облаков его доносились слова евангелия.

Бландини, Аллебарди и молодому Мандолини удалось стащить портного с лестницы. Задыхаясь, он требовал жену. Но она была где-то в толпе на другом конце храма, и ему пришлось ждать в притворе. Слышно было, как он нервно шагает взад и вперед, все гадали, что с ним… И вдруг к небу взвилась мелодия; словно вырвавшись из единой груди, она мощно ширилась, исполненная надежды и ликования.

— Credo! [13] Ну, знаете, это просто замечательно!

— Это же из «Бедной Тоньетты», — уверял Полли.

— Гляди ты, какой молодец наш капельмейстер, а я и не знал!

Когда пение кончилось, все головы поднялись вверх, послышалось сдержанное: «Браво, маэстро!» — а между тем дон Таддео в своем переливчатом, искрящемся парчовом одеянии еще с большим смирением сгибался перед алтарем, и руки его все исступленнее тянулись ввысь.

— Сниди, дух святой!

Бормоча, он омыл руки.

— Orate, fratres! [14] — раздался его возглас, а за ним — нарастающее звучание хора:

— Sanctus! Sanctus! Sanctus! [15]

Взволнованная тишина ожидания. Женщины перешептывались, по рядам мужчин пробежал тревожный трепет… И вот звон колокольчика.

В едином порыве все соскользнули со скамей, с карнизов и ступенек. Слышно было, как стукнули костыли старушки Ноноджи, повалившейся на колени, явственно похрапывающую синьору Джоконди дочери растолкали второпях и потянули за собой вниз. Все опустили головы — дон Таддео высоко поднял сверкающую чашу. Ее белое донышко глядело сверху на прихожан, словно помутившееся око спасителя, и рядом с ним в наступившей долгой тишине померкли от усталости и горя глаза священника.

— И остави нам долги наши, — произнес он чуть слышно. С величайшим напряжением, раскинув руки, словно на кресте, обратился он ко