Избранные произведения - Пауль Хейзе
В. Седельник
ПРИЛОЖЕНИЕ
А.В. Луначарский
КАРЛ ШПИТТЕЛЕР
С большим удовольствием прочел я газетный фельетон доктора Койгена о великом швейцарском поэте Карле Шпиттелере.[103] Эта, если не ошибаюсь, первая русская статья о нем застала меня в разгаре моих работ по Шпиттелеру. Я готовлю сейчас книгу о нем в связи с двумя другими, покойными уже, плохо в России известными, но общепризнанными в Германии, первоклассными швейцарскими писателями Г. Келлером и К.-Ф. Мейером.[104] Я перевел во фрагментах почти четвертую часть его огромного и величественно-прекрасного эпоса «Олимпийская весна», целый ряд его лирических произведений и работаю сейчас над переводом совершенно исключительного по глубине и ни с чем не сравнимого по оригинальности романа «Имаго».[105] Все это войдет в «Избранные сочинения Карла Шпиттелера», к изданию которых я надеюсь приступить в самом недалеком будущем.[106]
Во время моего почти десятилетнего пребывания за границей[107] мне посчастливилось сделать для себя и, может быть, отчасти для других несколько радостных литературных открытий. Такими были для меня Сем Бенелли, Шарль-Луи Филипп, Ромен Роллан, ко времени моего знакомства с его произведениями относительно весьма мало известный. Но я должен сказать, что ни одно из них не вызвало у меня такого чувства глубочайшего восторга, как открытие Карла Шпиттелера.
Как произошло оно для меня? Конечно, имя этого поэта я встречал в историях новейшей литературы немецкого языка, но оно упоминалось всегда хотя и с похвалой, но так, что особого стимула к немедленному знакомству с его произведениями отсюда не получалось.
В первое свидание мое с Роменом Ролланом[108] я указал ему на благородную, истинно европейскую, в самом лучшем смысле, позицию, которую занял Шпиттелер по отношению к войне. Роллан восхищался ею и спросил меня, достаточно ли я знаком с произведениями Шпиттелера. На мой ответ, что я с ним знаком лишь понаслышке, он сказал: «Это стыдно для человека, владеющего немецким языком. Это поэт величественный и прекрасный, как Альпы».
Такое мнение высокоуважаемого мною писателя заставило меня немедленно приступить к изучению произведений швейцарского поэта.
И это было очарование. С трудом могу я отыскать в моих воспоминаниях какой-нибудь параллельный факт, такое же ощущение восторга и счастья при чтении других каких-либо поэтических произведений.
Для меня стало ясным сразу, что здесь нельзя ограничиться каким-нибудь этюдом о поэте, что надо постараться завоевать его творения для русской литературы. И вот уже восемь месяцев, отложив все остальные работы, я отдаюсь этому делу.
Литературная биография Шпиттелера в ее важнейших моментах в высшей степени поучительна и знаменательна для нашего времени.
Уже с ранней молодости Шпиттелер ярко выделялся в среде окружающих. На школьной скамье другом его стал на три года старший его Виктор Видман. Этот блестяще одаренный человек еще в юности завоевал громкое имя, но в то время, как пьесы его ставились серьезными театрами, а книги выходили повторными изданиями, — он писал ровно ничего еще не опубликовавшему Шпиттелеру письма, полные поистине благоговейной любви. Но не на одного, навеки оставшегося верным Шпиттелеру, Видмана юный будущий поэт производил столь сильное впечатление. Их общим учителем был знаменитый Яков Буркхардт, имевший столь широкое влияние на европейскую литературу вообще. Вот какой отзыв дает этот замечательный учитель Ницше о восемнадцатилетнем Шпиттелере после первого близкого знакомства с ним: «Я думаю, что таков должен был быть Магомет Гёте, если бы соответственная драма была написана». А как известно, в этом едва начатом произведении, планы которого, однако, известны, Гёте хотел дать образ гениального пророка. Нечто пророческое действительно отмечали в молодом Шпиттелере. Когда позднее Видман сошелся с Брамсом, он писал своему другу: «Вы похожи друг на друга. Я долго думал, что, собственно, в вас общего. Теперь понимаю: вы оба олимпийцы. Но в тебе больше силы».
Между тем «олимпиец и пророк» ничего не пишет. Он отправляется в Россию на урок в какую-то аристократическую семью и проводит там восемь долгих лет. Полный веры, ждет Видман первого откровения своего кумира. Между тем Шпиттелер, не записывая ни одной строки, носит в своей голове целый мир эпосов, центральное, ближайшее место среди которых занимает план притчи «Прометей и Эпиметей». Десятки вариаций на эту тему создаются им. Видман опасно заболевает и пишет полное раздирающей грусти письмо о том, что ему, очевидно, суждено умереть, не увидав первенца своего гениального друга.
Тогда ужаснувшийся такой перспективы Шпиттелер останавливается на одном из вариантов и записывает его, работая днем и ночью.
С восторгом и, можно сказать, коленопреклоненно встретил Видман эту поэму в ритмической прозе, полную несказанной глубины и оригинальности. Исключительные достоинства произведения были поняты всеми великими людьми, до которых дошла случайно эта книга. Упивался ею Брамс, с уважением отзывался о ней престарелый Конрад Мейер. Ницше, несомненно, испытал на себе сильное влияние этой книги; наконец, Келлер в частном письме к Видману, которое гордый Шпиттелер позволил опубликовать только лишь спустя много лет, говорит о поэте и его произведении: «Когда читаешь это темное, но с начала до конца переполненное красотой произведение, то кажется, будто из глубины времен вновь выступил один из тех великих певцов зари человечества, который творил для него мифы и создавал для него богов, и при этом этот доисторически свежий поэт является в то же время самым подлинным нашим современником».
«Однако, — писал позднее с горечью Шпиттелер, — какая польза была мне в этих похвалах, если ни одна из них не проникла в печать».
Бурный отзыв Видмана, так сказать, замер на границе Швейцарии, а в остальном критика, словно сговорившись, абсолютно и смертельно замолчала новое произведение.
Лишь через двадцать пять лет, после рождения младшей сестры «Прометея» — «Олимпийской весны», люди опомнились, «Прометей» был вновь найден и издан, вокруг него создалась целая литература и целая община верных.
Но в то время — гробовое молчание критики убило все надежды молодого эпика. Он-то думал, что человечество с радостью примет его откровение и даст ему возможность посвятить жизнь полному служению Каллиопе.[109] Он-то думал, что теперь отворятся все родники в его творческой груди, и он выполнит наконец свой гордый замысел в большой поэме, посвященной Гераклу, — дать образ человека-победителя на фоне ужаса механической природы, бесчеловечного автоматизма вселенной.
Неуспех лишил Шпиттелера всех возможных издателей. Пришлось зарабатывать насущный хлеб учительством, а в урывках свободного времени «упражняться на
