Избранные произведения - Пауль Хейзе
Действие в романе «Имаго» частично перенесено на улицы, в салоны и кафе маленького швейцарского городка, частично транспонировано во внутренний мир героя, подано как противоборство многоликих «образов души». В облике центрального героя Виктора (т. е. «победителя») очень много штрихов внутренней биографии Шпиттелера. Роман дает представление о душевном кризисе, вызванном любовью поэта к Эллен Бродбек, но и по составу мотивов, и по идейной доминанте выходит за пределы только любовной истории. Тут и компенсация за поражение, и месть за то, что служителя муз отвергли — и как художника, и как человека. Распространенный в швейцарской литературе мотив «возвращения блудного сына» («Зеленый Генрих» Готфрида Келлера) получает у Шпиттелера неожиданный поворот: в отчие края Виктора гонит не тоска по родине, а жажда мести. Он хочет посрамить «неверную», которая, не зная о том, что стала избранницей его души, его «Имаго», преспокойно вышла замуж за другого. А когда замысел не удался, он, чтобы быть ближе к Тевде (так зовут «невесту»), спускается в «ад уюта», становится своим человеком в бюргерской среде, обращается в чужую веру и ценой жестоких унижений добивается некоторого внимания со стороны Тевды. Но узнав, что она рассказывает о своем «триумфе» мужу и подругам, потрясенный Виктор уезжает из города, покидает страну.
Однако отъезд Виктора — не просто бегство, не просто поражение. Это еще и победа над филистерским миром, подлинное возвращение в царство поэзии, которое чище и выше действительности. Окончательно отказываясь от земной женщины ради «строгой повелительницы», вымышленного поэтического образа и одновременно воплощения совести, герой романа делает выбор, характерный для неоромантической литературы рубежа веков. Эстетика Шпиттелера и впрямь исходит не из закономерностей реальной действительности, а из ее неприятия и внутреннего, духовного преодоления. Основной прием писателя — расщепление сознания и подсознания на множество компонентов, вступающих в сложные отношения друг с другом. Душа Виктора — «Ноев ковчег», обитатели которого персонифицированы и ведут друг с другом нескончаемые дискуссии. Иногда они так далеко отлетают от своего носителя, что могут напугать его, внезапно заговорить с ним на улице. Виктор даже тело свое считает чем-то чужим, враждебным себе, относится к нему с презрением и называет Конрадом. Виктор — символ только духовного начала.
И все же автор «Имаго» не укладывается в рамки неоромантики. Несмотря на наличие в образе Виктора биографических черт его создателя, перед нами все же не автопортрет Шпиттелера, а, скорее, «портрет художника в молодости», созданный зрелым мастером. Героя и его творца разделяет дистанция в двадцать лет. Эта дистанция позволяет автору внести элементы иронии в свое отношение к проблемам молодого человека и тем самым смягчить сентиментальный пафос выступлений заносчивого «Тассо среди демократов», показать, что высокомерие и чванливость молодого человека — всего лишь форма самозащиты, оборотная сторона чувства неполноценности, прежде всего неполноценности социальной: его бывшие школьные товарищи уже имеют солидные бюргерские профессии, положение в обществе и высокие доходы, а тридцатичетырехлетний Виктор все еще ходит в вундеркиндах, да к тому же страдает по замужней мещаночке, которая любит взбитые сливки и обожает любительские спектакли. Ироничный, временами саркастически-поддразнивающий тон повествования создает эмоционально-оценочную дистанцию по отношению к герою.
Хотя Виктор в трактовке Шпиттелера — это типично неоромантический герой, спутавший в результате временного помрачения ума возвышенный идеал с «призрачным образом» земной женщины, но в финале избавляющийся от наваждения и увековечивающий разрыв между искусством и жизнью, сам писатель, как видно уже из его отношения к своему герою, отнюдь не стремился к закреплению этого разрыва, а мечтал о его преодолении. Его связи с реалистическим искусством своего времени просматриваются не только в романах и повестях, но и в эпических произведениях — как символико-аллегорические параллели к действительности и внутреннему миру противостоящего ей героя. Ни в художественных произведениях, ни в публицистике Шпиттелера не найти и следа гимнов разрушению и смерти, любования распадом, человеконенавистнических идей. Он был невосприимчив к опасным для рядового обывателя проповедям базельского философа Фридриха Ницше, с которым переписывался и поддерживал вполне дружелюбные отношения, правда, осложненные под конец разногласиями нравственно-этического порядка. Идеи аморализма, вседозволенности, как бы убедительно и красочно они ни обосновывались, были абсолютно чужды Шпиттелеру.
Сам Шпиттелер относил себя, однако, не к реалистам, а к «идеалистам», к экстатикам-визионерам, опирающимся на возвышенные мечты и видения. «Какова личность, таковы и видения, — писал он. — Невозможно представить, чтобы незначительному человеку являлись значительные видения, а продувного карьериста одолевало поэтическое вдохновение. Маловероятно, чтобы драматическому поэту виделись эпические сцены, а эпику — драматические. И уж, конечно, натуралисту вряд ли явится видение Зевса, а идеалисту — образ пьяной компании».
В швейцарской литературе Шпиттелер стоит особняком. Взлет его славы вызван не литературным творчеством (поза непризнанного гения никогда не пользовалась почетом у занятых земными делами швейцарцев), а одним-единственным политическим выступлением — произнесенной в декабре 1914 г. в цюрихском отделении «Нового гельветического общества» речью «Наша швейцарская точка зрения», в которой сторонившийся политики эпик неожиданно для многих выступил против германофильских настроений в немецкоязычных кантонах и призвал к сплочению всех языковых зон Швейцарии под федеральным знаменем.
В своей речи Шпиттелер требовал с одинаковым уважением относиться ко всем воюющим сторонам, ко всем без исключения нациям и народам, никому не отдавая предпочтения, сохраняя традиционный нейтралитет. В то же время он резко отозвался о политике воюющих государств, требующих от более миролюбивых соседей восхищения своими военными достижениями: «Всю мудрость мировой истории и впрямь можно выразить одной фразой: каждое государство грабит столько, сколько может. И точка. С перерывами на переваривание и приступами бессилия, которые называют «миром». Швейцарцам он советовал не доверять никому из своих соседей, будь то Германия, Франция или Италия, и с молитвенным благоговением избежавших катастрофы нейтралов наблюдать из ложи истории за кровопролитной схваткой народов, втянутых в мировую войну.
Конечно, «этот высокий акт гражданского мужества и прекрасный документ поэтической публицистики погладил очень против шерсти империализм вообще, германский в
