Коммунисты - Луи Арагон
Он расчувствовался и встал, чтобы поцеловать ее. Мартина его оттолкнула: — Не приставай, я тебе дело говорю! Теперь не до шуток! Если сюда нагрянет полиция, она не будет разбираться, в партии я или нет; так что же я, по-твоему, скажу: господа, тут произошло недоразумение, я не в партии; он — в партии, а я нет!
— Маленькая моя…
— Маленькая там или большая, это дела не меняет… Я вовсе не это хотела тебе сказать… так вот, я бы на твоем месте спрятала ротатор у кого-нибудь, кто не принадлежит к партии… вот и все.
— Но у кого? Говорить легко, но назови кого-нибудь…
— Ну… ну, хотя бы у Жан-Блэза.
Франсуа так громко стукнул чашкой о блюдце, что Мартина протянула руку в полной уверенности, что чашка разбилась. Но все было цело.
— Жан-Блэз! — обрадовался он. — Это мысль! Спрятать Роретту у Жан-Блэза! Как это мне не пришло в голову! Гениальная мысль! Сейчас же к нему побегу!
И он действительно вскочил с места и рванулся к двери. — Посмотри, на кого ты похож! — крикнула ему вдогонку Мартина. — У тебя на ушах мыло осталось!
Уже надев шляпу он посмотрел на себя в зеркало, вытерся, кое-как завязал галстук, не глядя, сунул руки в рукава пиджака… — Дай часы! Спасибо. Как раз успею забежать к нему в мастерскую…
— Ты скажи ему, что это мне пришло в голову.
— Не все ли равно? Ну, если тебе так хочется…
Уже на Западной улице, сворачивая в тупик, он подумал: а вдруг Жан-Блэз еще спит… ведь художники… Серая занавеска на застекленной двери была задернута. Неважно. Они дружили со школьной скамьи… В лицее Людовика Великого Жан-Блэз защищал щуплого Лебека от драчунов, зато Франсуа решал за него задачи… Их дружба, оборвавшаяся из-за длительного отсутствия Жан-Блэза Меркадье, снова возобновилась, когда, по воле судеб, они оказались близкими соседями. Этот закоулок в четырнадцатом округе — это же Монпарнас — во всех углах приютились художники… А все-таки не будь у Лебека серьезной причины, он ни за что не решился бы нагрянуть в девятом часу в мастерскую Меркадье. Он постучал в стекло. Ни звука. Тишина. Постучать еще раз? Лебек постучал еще раз. Ему очень хотелось убежать не дожидаясь. Ну, конечно же, он пришел не во-время. Наконец дверь приоткрылась, и на пороге появился взлохмаченный, заспанный Жан-Блэз в сером халате с черными отворотами, распахнутом на голой косматой груди, кое-как подпоясанный длинным шнуром. — Ах, это ты… знаешь, ты попал некстати… я не один! — И он мотнул головой в сторону комнаты и многозначительно подмигнул своим карим глазом; раздосадованный Франсуа понурил голову, и взгляд его упал на светлые, пестро расшитые восточные шлепанцы Жан-Блэза.
— Не повезло… Я хотел тебе сказать…
— Ну, говори, только поскорей…
Вот тоже придумал! Разве это скажешь в двух словах… Тут без дипломатии не обойтись. Даже при их отношениях. Лебек посмотрел на часы. Господи, в банк пора! — Знаешь, и лучше зайду попозже… в половине первого, в час… у тебя никого не будет?
— Да-a… думаю, если только моя… гостья не застрянет…
— А сказать ей нельзя?
— Понимаешь, на этот раз дело серьезное: замужняя женщина…
— А ей не надо домой, чтоб он не волновался?
— Кто?
— Муж.
— Дурак, он на фронте. Его отправку мы и празднуем…
Лебек был шокирован. Все же, приходить или нет в половине первого? Ладно, заметано, приходи около часу… как-нибудь сплавлю ее…
* * *
Все утро Гриво вертелся около Лебека. Два-три раза он подходил с явным намерением что-то сказать; но все время тут кто-нибудь был: то клиентка, то кассир, и было ясно, как день, что они ему мешают. Гриво поправлял пенсне на своем мясистом бурбонском носу, сдвигал густые брови над вырезанными стеклами пенсне, рассеянно почесывал пальцем щеку, быстрыми, частыми движениями, словно старый кот лапой… Лебек немного нервничал, так как видел, что в банк вошел Шарпантье. Что ему надо, этому Гриво? Но успел Лебек положить к себе в ящик бумаги, принесенные Шарпантье, а Гриво уже тут как тут, стоит за спиной. Видел ли Гриво, как он сунул в ящик вместе с банкнотами записку, переданную Шарпантье, понял ли…
— Послушайте, Лебек… вы получили вот это? Я нашел у себя на столе…
Он протянул ему узкую длинную полоску бумаги, на которой печатными прописными буквами значилось: Морис Торез не дезертировал, он на боевом посту во главе своей партии… Франсуа покраснел. Он чувствовал, что подозрение падает на него: не он положил бумажку на стол к Гриво, но мог бы положить и он. А значит…
— Интересно… — сказал он.
Гриво сунул бумажную ленточку в жилетный карман. — И другие тоже нашли это у себя на столе… а вы нет? — Чорт знает, неприятно как он допытывается! Не отвертишься, придется сказать правду. — Нет… нет… — что-то в голосе нехватает уверенности. Ну, конечно, это подозрительно, остальные получили, а он нет… Кто бы это мог сделать? Гриво сказал вполголоса: — Странно… почему ко мне на стол положили… а к вам нет…
— Мне самому странно… а еще к кому положили?
В сущности ко всем, или почти ко всем. Кроме Лебека. Гриво раздумывал вслух: — Почему ко всем, кроме вас? Видно, этот человек знает, что вы… ну, да, конечно… он решил, что вам незачем… Он, вероятно, осведомлен…
До чего же Лебеку неприятны такие разговоры! Но кто это может быть? Уборщик? Да, верно, уборщик. Но откуда уборщик может знать, что он, Лебек… Откуда?
— Они всюду это пишут, — шепчет Гриво. — Вчера написали мелом на дверях аптеки… а потом, как мне рассказывали — муж моей прислуги работает у Виснера, — так там каждый день на табеле то же самое… и ни разу не поймали того, кто пишет… сотрут, а он опять напишет…
Почему Гриво думает, что пишет все время один и тот же? Во всяком случае вполне возможно, что эта фраза — как бы выраженная вслух мысль всех рабочих завода. Откуда людям, вроде Гриво, знать, что такое рабочий класс, что такое партия. Так или иначе, но
