Михаил Коцюбинский - Фата Моргана
Где Ян?
Вот и получай. Сам же он послал Яна в Ямища жнецов нанимать. Ямищане, конечно, придут, и все кончится. Но эти хлопы!
Пан не может усидеть дома. Его тянет во двор. У этого мертвого двора какая-то притягательная сила. Пан еще раз проходит по нему из конца в конец, одинокий и беспомощный, мимо запертых сараев, мимо раскрытых темных конюшен, мимо влажных и блестящих коровьих глаз.
А Ян, обливаясь потом, весь в туче пыли, скачет обратно. Лошадь тяжело дышит, и тяжело дышит эконом, трясясь в седле.
Его встречают криком:
— Что, панский холуй, нанял ямищан?..
— Где твои жнецы, много их? Ха-ха!
Ян скачет, не оглядываясь, и только молча грозит нагайкой в поднятой руке.
Село ушло в себя, ждет. Глаза его всё видят, уши всё слышат. Усадьба посреди деревни — как мертвец, хоть все в ней тихо и недвижимо, а возбуждает тревогу.
Известие, что ямищане не хотят наниматься, мчится скорее, чем лошадь эконома.
День рабочий, а все дома. У ворот группы людей, двери хат настежь. На огородах остановилась работа. Стоят люди между грядами, скрестив руки, и разговаривают с соседями через плетни.
— Слыхали? Ни души в усадьбе. Ушли все.
— Они давно бы уже присоединились, ждали только, пока мужики начнут.
— Что ж это будет?
— Начнет сыпаться зерно — набавит цену.
— Смотрите, чтоб не наняли чужих.
— Где там, не пустят. Наши не пустят чужих.
Прокоп уговаривает:
— Держитесь. Будем друг дружки держаться — и одолеем.
Его слушают, глядя ему прямо в рот.
— А как же, гуртом, говорят, и отца бить сподручно.
Богачи ворчат. Они по колени вошли в землю, им тяжело.
— Забастовка! Будет вам забастовка... не один почешется... вот черт знает что.
Впрочем, не очень боятся.
Молодежь смеется.
— Ловко?
— А ловко.
К полудню дети приносят весть: пан пошел на завод. Из окон, с огородов, из-за плетней движутся вслед за паном сотни глаз. Пан идет, и на него, как звезды с неба, смотрят глаза.
— Пошел на завод к зятю.
— Обедать пошел, дома ничего нет.
— Не наварилось.
Даже Панас Кандзюба вкусно чмокал губами:
— Обуть бы тебя в постолы...
Вскоре опять новость: паныч Леля послал в усадьбу рабочих с завода.
— Наши побили рабочих.
— Неправда. Никто их не бил. Не пустили — и все.
— Пусть сам пан за скотом смотрит.
— Мы не запрещаем.
Прокоп просит Дейнеку и двух хлопцев стать на страже и никого не пускать в усадьбу.
Немного погодя из усадьбы выезжает пани на лошадях, присланных с завода Лелей.
День тянется долго, будто год. Кажется, что пшеница на поле сыплется, что пан не выдержит,— вот-вот позовет жать, согласится на требования мужиков.
После полудня снова сломя голову скачет по деревне эконом. Стегает лошадь и подпрыгивает в седле, будто хочет коня обогнать.
Едва успеваешь увидеть круп конский да спину эконома.
— Понесло куда-то в Пески.
— Не разживется и там. Не наймет.
— А что?
— Бастуют.
Тихо садится солнце на зеленом небе,— должно быть, к ветру. Что-то гнетущее, тревожное незаметно растет. Рдеют, как угли, окна, и рев скота разрывает густой воздух.
Хоть бы накормил кто скотину.
— Разве она виновата... Стоит, бедная, не евши, не пивши...
На небе, как всевидящее око, всходит вечерняя звезда.
Скотина в усадьбе все громче ревет. Коровы не мычат уже, а хриплым скрипучим рыком, полным отчаянья и муки, зовут на помощь. Лошади сердито ржут. Неистовствуют в стойлах, бьют землю копытами, ноздри их раздуваются от гнева.
Женщины в тоске выбегают из хат.
— Ой, слушать не могу, как плачет скотина.
— Ей-богу, сама побегу кормить...
— Тоскливо как, господи... У меня дети даже плачут.
Смеркается. Тени выползают из своих убежищ и тайком, исподтишка ложатся земле на грудь.
А из усадьбы упорно и нестерпимо катятся в деревню волны дикого рева, точно корабль гибнет на море и в предсмертном отчаянье надрывает горла сирен.
Тогда Прокоп посылает хлопцев в усадьбу.
Скот не виноват.
***Пан молчал — и люди тоже. Ходили на поле, жали свой хлеб и посмеивались злорадно, когда панский эконом ни с чем возвращался из соседних деревень. Солнце пекло, пшеница сохла и готова была течь. Приезжал становой[29]. Почтовые колокольчики, лай собак, грубая брань и крики — все это пронеслось, как туча в летнем небе. Так и уехал ни с чем. Только Хому взяли,— он станового напугал.
А пшеница текла.
Тогда эконом стал податливей. Ставил водку и все уговаривал. Кто выругается, а кто и выпьет. Пили водку — почему не выпить? А работать не шли. Может, кое-кому и хотелось, да боялся. А пшеница текла.
Маланка пошла в поле. Припала ухом к безбрежной ниве, словно чайка грудью к морю, и слушала, как тихо сыплется зерно перезревшего колоса, мягко капает на землю, точно плачет нива золотыми слезами. Ей жалко, как ребенка, хотя и панское. Становится на колени, раздвигает колосья и собирает красные зерна так осторожно, нежно, любовно, точно младенца вынимает из купели. Хлебец святой!..
Кое-кто из постоянных работников вернулся к пану. А жатва не начиналась. Наконец через неделю пан набавил цену. Не такую, как люди хотели, а все же значительно большую, чем прежде.
— Становиться?
— Станем.
Прокоп тоже советовал:
— Пора.
Люди сразу припали к господскому полю, как к воде в зной, наставили копен, скирд.
А Хому Гудзя скоро отпустили. Он возвращался как раз господским полем. Только взглянул на жнецов и криво усмехнулся.
Низко стелются тучи, растут, сбиваются в груду и опадают. Ветер будто сено сгребает в ночном небе, ставит копны.
На лугу тяжело дремлют черные стога, будто пасутся сытые волы. Они расплываются и исчезают в темноте, но Хома видит их всюду: вот тут, с правой стороны, позади и слева над головой. Сено такое скользкое, гладкое, так хорошо пахнет, что хочется засунуть в него руку, расшевелить мертвые стебли и выпустить на волю приглушенный запах душицы, горошка и донника.
Острый, колючий смешок шевелится в груди у Хомы, подкатывается к горлу. Ха-ха!..
Поработали руки, походили ноги, пока собрали такое богатство.
И вот один миг...
И не кончает. Он будто видит: ставят стога. Пан прохаживается, как аист. Нагнулся, сунул нос в сено: «Хорошо сенцо?» — «Как золото чистое...» — «Убирайте же, мужики, убирайте, чтобы дождь не смочил...» — и поглядывает на небо. Засунул руки в карманы, штаны на нем черные, а куртка белая, и вновь зашагал по лугу, как аист.
И смех танцует в груди.
Хома лениво засовывает руку в карман и не вынимает.
Зачем торопиться? Успеет.
Ветер шумит среди стогов, пьяный от запаха сена, тучи ложатся на луг, ночь — будто озеро в берегах неба, а Хома снова видит: стоит перед паном эконом, арапник — сбоку.
«В этом году у нас больше сена».— «Да, прошу пана, хватит на зиму, будет и на продажу».
«Будет на продажу»,— говорит себе Хома.
Он осторожно надергал сена и встряхнул им. Потом достал из кармана спички.
Ветер гасит огонь, но Хома нагнулся, прикрыл огонек ладонями и загляделся, как лепестками розы заалели его руки.
Сено не хочет гореть. Потрескивает и дымит прямо в глаза. Это сердит Хому. Однако огонь делает свое.
Тогда деловито, спокойно Хома отходит к другому стогу. Сверкнет на миг и снова погаснет.
Кончил наконец.
Теперь он хочет смотреть.
Ложится на живот в отаву, кладет голову на ладони и ждет.
Стога отчетливо чернеют, даже закрыв глаза, Хома их видит; потом покрываются дымом и становятся легкие и подвижные.
Маленькие огоньки начинают играть под ними, как дети в красных юбочках. Они скачут по бокам и лезут вверх, а черная масса то пригибается под ними, то вырастает вдруг, словно старается сняться и полететь.
Голова Хомы тяжело лежит на ладонях. Удивительное спокойствие наполняет его, только глубоко где-то, на самом дне, в груди, червячком извивается смех.
Стога тем временем растут. Дым расправляет крылья и увлекает за собой огонь. Это уже не дети в красных юбочках, а что-то огромное, упорное, сердитый зверь, который хочет сбросить с себя груз. Протягивает из-под стога лапы в синих жилах, сжимает и подминает под себя, будто медведь. Раскрывает кровавую пасть и пожирает. Рвет зубами и злобствует.
Враг сдался, а он все еще брызжет звездами, как кот слюной, все дышит синим огнем, плещет пламенем в берега черной ночи.
Хома тихонько смеется. Смешок вырвался из его горла и покатился по морщинистому лицу, а от этого Хоме легче на сердце. Пришел огонь и словно выжег в груди больное место.
Огонь! Красный, веселый, чистый!
Еще недавно лежал он в темном коробке, холодный и незаметный, как Хома среди людей, а теперь огонь мстил за мужицкие обиды.
Гори, гори...