Михаил Коцюбинский - Неизвестный

М.М. Коцюбинский

НЕИЗВЕСТНЫЙ

...К чему? и откуда желания? Жизнь осталась там, за каменной оградой, а здесь, в серых, холодных стенах, со мною замкнулась смерть. Я не боюсь ее. Я звал ее на правое дело, и она пришла. Взяла жертву, а потом, как благодарный пес, прилегла у моих ног... Теперь она со мною... Что же, смотри оттуда, из черных углов, на мою тень, подстерегай меня кровавым глазом... Это тебе награда.

Но я еще жив. Чувствую под собой жесткий тюремный матрас, вижу свое тело, вытянутое на постели, свои длинные ноги, обутые в башмаки, свои руки, которыми я... В углу мерцает лампочка, а над ней нависла серая и влажная враждебная тишина. Но я не хочу видеть этого... не хочу... Зажмуриваю глаза. Огненные круги. Пляшут и мечут искры... А теперь... теперь уже течет река жизни. И что из того, что меня заперли в этот холодный погреб, ведь весь пышный мир, все краски, весь ход жизни здесь, во мне, в голове, в сердце... Ах, как мне хочется полными пригоршнями черпать золотой воздух... как мне хочется взять перо, обмакнуть его в небесную синеву, в бурные воды, в кровь своего сердца и все описать, в последний раз описать, что видел, что чувствовал. Клочок бумаги, лишь клочок бумаги... Эй вы, тюремщики! Нельзя? Что? Человеку, который обречен на смерть? Ха-ха!.. Ну, что ж! Может, так лучше. Буду лежать и низать, как ожерелье, нить своих мыслей, без слов, без чернил и без бумаги. Ведь мысли быстры и легки, как птицы, а слова — как силок, в который их ловишь: одну поймаешь, а остальные упорхнут... Это будет мое творение, быть может, самое прекрасное из всех, что читали люди, это будет повесть для единственного читателя, самого благодарного и чуткого. И это будет нить, соединяющая смерть с жизнью, и пока она прядется, я еще жив.

Как зазвучали вдруг все голоса... как хлынул вдруг поток жизни в эту могилу... Ах, как все теснится вокруг!.. Нет, не могу,

Подождите. Дайте припомнить. Ага!

Все были такими серьезными, такими бледными и решительными, когда спросили: кто возьмет на себя? «Я». Это из моей груди жгучим льдом вырвалось «я». И сразу встала стена между мною и товарищами, между мною и жизнью. Щелкнул замок, и в сердце замкнулась решимость. Объятья и поцелуи, а через несколько часов я уже ехал, тот «неизвестный», который... и т. д. Я был без имени, роду и племени, и только моего товарища каждый мог бы узнать. Он звался кратко: браунинг.

Было необычайно холодное утро, когда я приехал. Да, было холодно. С севера поднялся лютый враг, сверкающий и острый, как меч, и светил ледяным глазом, и гнал своим дыханием дым по небу, а его черные тени — по снегу. Солнце стояло какое-то робкое и беспомощное. Боялось даже моргнуть. Утоптанный снег плотно прилегал к земле, гладенький, покорный. Бежали куда-то люди и лошади, бежал дым, бежал белый пар от людей и животных, словно жестокий враг гнался за ними. Мне не было страшно. Скорее — любопытно. Осматривал город, теперь ставший мне близким, как могила, город, в котором дома сбились в кучу, как овцы в стужу; от мороза мужчины казались седыми, а лица женщин цвели, как мак.

В тот же день отправился бродить. Смешался с толпой и ходил. Серый, чужой, неизвестный. Вдоль неизвестных улиц. Молчал, хоть надо было расспрашивать, хоть надо было много знать. Где он живет? Когда выходит и где бывает? Когда ест, спит, все его привычки. Какая у него внешность?.. Но постепенно. Не все сразу. Плана не было. Где? Как? Когда?.. Вернее, были тысячи планов, которые кружились и гасли в мозгу, как снопы искр от паровоза в темноте поля... Была лишь уверенность, твердая, как скала: он будет мой. И я нашел дом, где он живет. Желтый, большой, холодный. Казенная будка и казенный сторож, который согревал руки и скрипел по снегу взад и вперед, как пес на цепи.

— Ага!

Сказал я это?

Нет, только подумал.

Я сел на бульваре напротив дома, и дом враждебно глядел на меня рядами черных, холодных окон. Мне хотелось глазами разрушить стены, чтобы увидеть его, по вине которого дымились деревни и истекали кровью люди, как затравленные звери. Ведь и он, и те деревни, и люди, и я, и браунинг были звеньями одной цепи. И чем дольше сидел я против этого дома, тем больше жгла мое сердце холодная льдина решимости.

— Так нужно.

Сказал я это?

Нет, только подумал.

И снова вокруг меня люди, снова поток. Какое сегодня голубое небо, какое высокое и чистое! А золотой смех солнца! От лошадей валит пар, куда-то бегут люди, а мороз высекает искры. И весело оттого, что на молодых лицах торчат молочные усы, как в маскараде, а лошади белые и мохнатые, словно ягнята. Дзень-дзелень-дзень... Роняют колокольчики прозрачные звуки, а за быстроногой лошадкой плывут саночки. Бежит навстречу девушка. Щеки пылают, глаза горят и ловят мой взгляд с таким жаром, с таким порывом, на какой способны лишь те, что встречаются на мгновение, а расстаются навсегда. И этот роман на миг, прекрасный и короткий, подобен падающей звезде. Я благодарен тебе. Ты бросила цветок в мое сердце, а я поймал его и сохраню, быть может, до самой могилы. До могилы? Какой могилы? Ах, правда...

Теперь я всегда среди людей, серый, чужой, неизвестный. Вбираю в себя, как земля капли во время засухи, все, что мне нужно. Откуда? Здесь, там, в воздухе. Ведь все его знали, ведь всем он ненавистен, всем вредил, и все на него ворчали, как трусливые собаки, которые боятся укусить. По утрам он иногда гуляет. Ага!.. Но не один, при нем охрана. В двенадцать он принимает у себя, но незнакомых обыскивают. Я уже знал, что у него есть дочь, любимая дочь, но еще больше он любит театр. Знал его привычку — оглаживать бороду, и другую привычку — прятать кулак за спину. Знал, наконец, когда он ест, ложится спать, встает, знал все, что было нужно, и даже ненужное. Знал, словно собирался писать биографию или некролог. Самого не видел, однако театр привлек мое внимание. Стоял у столбов, читал афиши, старался угадать, чем может прельстить Фифи, какова из себя Сесиль и кто из них красивее. Побывал даже в театре, Фифи видел, видел Сесиль — его не было.

И снова бродил. Одинокий, серый и неизвестный, словно далекая, бледная тень.

Наконец увидел. Однажды... помню... Утром шел снег. Ровный, густой и теплый. Маленькие существа, почившие в небе, слетали на землю для вечного упокоения на тихое кладбище. Ряды домов, ряды деревьев белыми тенями уходили куда-то вдаль и расплывались в тумане. Белый потоп. Все звуки шли снизу, будто из-под воды. Глухо гудел соборный колокол, долго и жалобно плакали затопленные звуки. Шур-шур... шур-шур...— мерно шуршали шаги. Словно какой-то великан жевал под водой, жевал и проглатывал звуки. И все, что двигалось в тумане, становилось тенью, исчезало навсегда.

Вдруг в эту тишину ворвалось что-то дикое и бессмысленное. Как безумный промчался казак, припав к шее лошади, и, казалось, хрипел вместе с ней. Потом лошади, блестящие, черные, промчали карету, а в чистом окне, как в раме, отразился красивый восковой профиль, нависшие брови и белая борода. И пока я всматривался в этот образ, все исчезло, расплылось и стало тенью... Что? тенью? Да... Тенью...

Мама!.. Тс... тише... я неизвестный... Ха-ха! Разве кто-нибудь услышит тот голос, что кричит в сердце, глубоко в сердце? Разве будет кто-нибудь знать, что ты моя мама, а я твой сын? Мама, не плачь. Твой сын пойдет на смерть с поднятой головой и чистым сердцем. Ведь в его сердце сгустилась невинно пролитая кровь, ведь в нем слились все человеческие слезы и пламенем вспыхнул народный гнев... Убивай меня, палач. Ты убиваешь народ...

...Никогда прежде не думал, что мир так прекрасен, что клочок неба, дерево, смех, человеческий голос приносят глубокую радость и, как воздух, нужны людям. Словно обедневший богач, который поднимает с земли и целует кусочек хлеба, когда-то брошенный собакам. Вот теперь вижу — и сердце этому радуется — горит в придорожной луже во время оттепели огонь фонарей, а снег весь черный, словно прокопчен дымом. Каплет с крыш, и каждая капля, летя на землю, играет огнями и звенит. Сияют, как жемчуга, матовые стекла магазинов, и над городом стоит серебристый нимб, как над святым. Святой, потому что мученик.

А я ходил — не мог сидеть в комнате,— и мои мысли все шли за ним, шаг за шагом, ревниво и неотступно. Я его видел. Вот он завтракает, прикрыв салфеткой широкую грудь и распустив по ней мягкую белую бороду. Его глаза улыбаются дочери и розовой редиске, которую он тоже любит. Деликатно берет восковыми пальцами редиску за белый хвостик, и ему так приятно, что все красиво, чисто, так вкусно, что в доме тепло и тихо, возле него красавица дочь и сам он красивый и важный. Он отдыхает... Подают рыбу — и он вдыхает ароматный пар и кладет на тарелку большой кусок. Как бы не подавился какой-нибудь глупой костью! Я так боюсь...

Вот кабинет. Нахмурил брови и углубился в чтение, а у глаз собираются и сердито скачут морщинки. На звонок прибегает чиновник, и как же он сердит начальство! Не случилось бы несчастья... я так боюсь... боюсь случайности, внезапной смерти, ведь все возможно... Ну, слава богу, день окончился благополучно...