Две Ревекки - Михаил Алексеевич Кузмин
— Не приходилось. К тому же, последние годы я жил не здесь, не в Петербурге. Я слышал о вас и от Анны Петровны, и от самого генерала. Я знал, что вы их друг. Я даже знаю… что вы сами любите Анну Петровну…
— Что же, она сама вам это сказывала?
— Да.
Травину было крайне неприятно, что Яхонтова так неосмотрительно делилась своими предположениями с совершенно посторонним ему человеком, спортивный пыл и интерес с него соскочил, известная доля странности пропала, и он уже спрашивал Стремина не как необыкновенного спутника, слитого с белою ночью, а как простого малознакомого, туповатого и не очень приятного офицера, к тому <же> соперника ему в любви, спрашивал с колкой иронией:
— Что же, когда г<оспо>жа Яхонтова сообщила эти сведения, она смеялась?
Но тот никакой иронии не понял, а отвечал просто и точно:
— Смеялась? Нет, она не смеялась. Наоборот, она плакала.
Павел Михайлович улыбнулся саркастически. Но офицер и на улыбку эту не обратил внимания. Он смотрел на солнце, которое вдруг распугало легкие облака, и ведро розово-золотой краски плеснуло на Биржу. Стремин медленно и довольно рассмеялся. Лицо его стало совсем ребяческим. Он лениво и с аппетитом, но без всякой скуки или презрительности, даже доверчиво заговорил:
— Как я люблю раннее утро! Я терпеть не могу белых ночей, но если бы я знал, что теперь не два часа ночи, а часов пять утра, я бы радовался, как ребенок. Все так свежо, так детски бодро и прекрасно. В сущности, если жизнь не представляет ряда сильных и прекрасных чувств и действий, то всего желанней бодрое, веселое детство. Впрочем, я и старость понимаю, я не понимаю только сложностей и болезненности, всякой таинственности и мистики…
Он опять посерел и даже как будто слегка сгорбился. Травин снова как-то позабыл, что перед ним соперник, и, может быть, счастливый. Посмотрев вместе с офицером на розовую Биржу и на мелкую рябь Невы, где розы дробились легко и воздушно, словно щипали розовую гагару и пух ее, иногда с кровью, скользил по осколкам воды, — он, пожалуй, для самого себя неожиданно проговорил:
— Анна Петровна вас очень любит, я могу вам дать честное слово. И потом, эта девушка способна на самые высокие страсти.
Лицо Стремина сразу сделалось скучающим и неприятным. Очевидно, он хотел что-то другое сказать, но вышло у него только:
— Это очень похоже на правду.
Пора было возвращаться, так как Павел Михайлович и так зашел слишком далеко от дому и вдруг вспомнил, что Ревекка, может быть, и в самом деле его ждет. Стремин потер лоб, будто что вспоминая, потом, вдруг рассмеявшись, воскликнул:
— Я тоже хорош. Вытащил вас из дому, чтобы сказать…
— Да вы мне и сказали…
— Да, я болтал много, но главного так и не передал.
— Скажите теперь.
— Меня именно просили вам передать…
Он опять остановился.
— Что же именно?
Стремин опять рассмеялся, делаясь всё более и более неприятным.
— Это замечательно. Мы оба передаем друг другу объяснения в любви. Вас тоже очень любит Ревекка Семеновна.
— Это она вас и просила сообщить мне об этом?
— Она сама, ведьма проклятая! Но это мы еще посмотрим! — закончил он вдруг угрожающим тоном и, отпустив палаш, который игрушечно загромыхал по тротуару, ушел не оборачиваясь, даже не простившись.
Глава 5
Павлу Михайловичу попеременно казалось все произошедшее то сном, притом бессонной ночи, то самым обыкновенным, почти пошлым разговором, вроде маскарадной интриги. Двоился в его мнениях и Стремин, и самое утро: то ему представлялось прелестное летнее, несколько прохладное, утро, то ужасала эта солнечная ночь.
Он позабыл слова Ревекки, потому очень удивился, когда, войдя в свою комнату, увидел у себя в кресле спящего человека. На столе лежал развернутым роман Марлит[5], а солнце неподвижно, без всякого трепета (не дымились еще трубы, не летели облака) золотило рыжие волосы. Было необыкновенно тихо, от дневного полного света в этот час казалось еще тише. Девушка сидела очень прямо, закинув голову назад и опустив одну руку. Травин долго смотрел на спящую, вспоминая слова офицера о «ведьме». Ревекка не шевелилась, потом открыла глаза, но не переменила позы. Казалось, она не удивилась, увидя так близко от себя лицо Павла Михайловича, но, словно ничего не соображая, водила, все не двигаясь, глазами вокруг комнаты.
Наконец Травин сказал:
— Зачем вы себя так утомляли, Ревекка Семеновна? Не было никакой необходимости дожидаться меня. Я, конечно, виноват, так безбожно задержавшись.
Девушка снова закрыла глаза и зашептала:
— Ничего… ничего… я сейчас… это пройдет… не говори минуту…
Потом затомилась о том, что поздно:
— Боже мой, как поздно! Почему вы меня не разбудили?
Дрожь пробежала по ее телу снизу вверх, и она заметалась, не вставая с кресел. Потом снова затихла. Павел Михайлович произнес вразумительно:
— Я только что пришел, так что не мог разбудить вас. И теперь всего половина третьего.
Ревекка не отвечала, закрыв глаза, так что Травин подумал, что она опять заснула, и отошел тихонько к окну. Квартира была в шестом этаже, так что видно было крыши, освещенные солнцем, голубую тень двора и жирных голубей, которые, потоптавшись и урча, вдруг валились вниз, как клецки.
Девушка заговорила своим обычным, оправившимся голосом:
— Что же, сказал вам Андрей Викторович, что хотел?
Павел Михайлович, обернувшись, увидел Ревекку такою, какою она всегда бывала, только глаза немного подпухли да щеки немного побледнели. Она натянула на плечи платок в букетах, словно зябла, и начала совсем весело:
— Я — жертва собственного любопытства. Кто же бы согласился не спать ночь, чтобы узнать только, как вы понравились друг другу?!
— Вас только это и интересует?
— Нет, конечно. Мне хотелось бы узнать также, что Андрей Викторович вам открыл?
Нормальный тон Ревекки показался таким неестественным, почти чудовищным, в данную минуту Травину, что он невольно воскликнул:
— Ради Бога, не притворяйтесь! Разве вы не видите, что теперь не такое время и дело вовсе не в том!
Слова его были бессмысленны, но девушка как-то поняла их, потому что веселость ее вдруг исчезла и она, еще более побледнев, прошептала растерянно:
— Я вас не понимаю!..
— Ах, отлично вы меня понимаете, если только вообще тут можно что-нибудь понять!
— Трогательное признание! — пробормотала Ревекка и улыбнулась, но эта улыбка была уже последним отблеском самообладания и развязности. Она замолкла, плотнее закуталась в свой букетный платок и, словно ослабев всем телом, покорно произнесла:
— Я слушаю. В чем дело?
Ее внезапная беспомощность, такая быстрая,
