Две Ревекки - Михаил Алексеевич Кузмин
Старик заиграл мазурку Шопена, потом вальс, наконец опять Четвертую сонату. Павел Михайлович закрыл глаза и ждал конца музыки, не слушая, что тревожно ему говорила Ревекка, потом встал и, подойдя к Льву Карловичу, спросил совершенно спокойно, даже шутя:
— Признайтесь, Лев Карлович, вы все-таки знали Елизавету Казимировну Штабель или по крайней мере слышали о ней.
— О, да! И знал, и слышал, много слышал, — обрадованно закивал головою Сименс.
— Тогда вы должны были знать и племянницу ее, Ревекку.
— Племянницу Ревекку? Кто же ее не знает!
— Я говорю не про вашу племянницу, а про родственницу г<оспо>жи Штабель. Вы можете слушать меня внимательно?
— Конечно, могу.
— Ну так вот: та Ревекка умерла, и умерла для меня.
Старик смотрел, не понимая, наконец словно уразумел, закивал головою и, бесшумно смеясь, проговорил:
— Это все пустяки, молодой человек: Ревекка и не думала умирать, хотя правда, что она так добра, что может пожертвовать жизнью для чужого счастья.
Фраза была очень главной для Льва Карловича и, пожалуй, самой разумной из тех, что он произносил, по крайней мере в присутствии Травина. Может быть, вследствие своей благо-разумности она и показалась ему более таинственной, чем подчас бессмысленный лепет, хотя они говорили почти шепотом и он еще понизил голос, спрашивая:
— Где же она находится, Ревекка? Вы знаете?
— Еще бы не знать! Она здесь…
— Как здесь? — спросил Павел Михайлович, отстраняясь, как будто поддаваясь влиянию слов Сименса.
— Здесь… — повторил тот беспечно и указал неопределенным жестом к столовой, но тотчас же Травин, сидевший спиною к дверям, увидел отражение какого-то страха в глазах старика. Когда он обернулся, на пороге стояла Ревекка. Это был уже не г-н Векин, не полицмейстер. Хотя девушка улыбалась любезно и особенно пленительно, во всех чертах ее была усиленная воля: и в выдавшемся подбородке, и в крутом лбу, и в несколько квадратном овале, глаза ее светились почти ощутимым рыжеватым огнем. Даже улыбка ее могла казаться маниакальной. Травин так же, как и старик, не двигался и смотрел, что будет дальше. Но девушка просто произнесла:
— Пойдемте пить чай! — и потом быстро и зло зашептала, схватив Павла за руку: — Ведь это же все вздор, что говорил вам дядя. Он впал в детство и заговаривается. Вам это может нравиться, потому что вы сами не без странностей, но это очень опасно и страшно. Вы сами понимаете. Пойдемте пить чай. Нехорошо, что вы ушли от Стремина, он может обидеться, и тогда все пропало. Вспомните о дочери генерала Яхонтова, если уж вы не дорожите ни моей, ни своей судьбою!..
Вместо убедительности в ее словах была злая настойчивость, мало подходящая к улыбке, застывшей на ее губах. В это время из столовой послышался удар кулаком по столу, задребезжало мелко стекло, и громкий голос крикнул:
— К черту!
Ревекка не обернулась, только сдвинула брови (чему так тщетно хотела выучиться Яхонтова), Лев Карлович, по-видимому, страшно обрадовался, хотел, вероятно, найти, что г. офицер очень веселый человек и похож на полицмейстера, но не поспел ничего сказать, так как племянница, выпустив руку Травина и уже не улыбаясь, подскочила к старику и прошипела прямо ему в лицо:
— Грудной младенец, бери зеленую чашку и марш за шкап! Ну, живо!
Старик послушался, но веселость его не сразу прошла: он все еще чего-то лепетал и подмигивал Павлу Михайловичу, словно беря его в свидетели, какая смешная история произошла. Когда он скрылся, Ревекка снова улыбнулась, молча взяла Травина за руку (его удивило, что не под руку, а именно за руку) и повела в столовую.
Там вокруг стола, где все уже было приготовлено для чая, ходил большими шагами, бряцая амуницией, Стремин.
— Давайте пить чай. Дядя нездоров, — сказала Ревекка и прибавила свету.
Будто все успокоилось: офицер повеселел, стал рассказывать незатейливые случаи из заграничных путешествий, хвалил домашние печенья, вообще, вел себя как самый обыкновенный буржуазный гость. Девушка тоже перестала казаться Травину загадочным существом, так мило разговаривала она, угощала, наливала чаи, немного по-немецки хозяйничала. Будь еще человека три-четыре, — несомненно, устроилось бы что-нибудь вроде фантов, танцев или маленькой партии в покер. Вдруг одна мармеладинка поднялась сама из вазочки, покачалась, хлопнула Стремина по лбу и исчезла вверху. Офицер побледнел и схватился за эфес, умолкла и хозяйка, но потом, взглянув наверх, вспыхнула, рассмеялась и, положив руку на обшлаг Стремина, среди смеха заговорила:
— Не сердитесь, Андрей Викторович, это он дурачится. У нас там хранятся удочки. Он соскучился сидеть один или захотел полакомиться — и придумал. Нужно быть к нему снисходительным: старый что малый.
Действительно, из-за шкапа показалось и опять спряталось улыбающееся лицо Льва Карловича с удочкой в руке. Ревекка крикнула, как пуделю:
— Ну, вылезай, онкель, тебя простили.
Офицер улыбнулся, но бледность еще оставалась на его смуглом лице. Сименса извлекли из-за его шкапа, откуда он явился с зеленой чашкой в одной руке и выуженной мармеладинкой в другой. Он сидел смирно, и беседа также продолжалась, пока гостю не настала пора уходить. Прощаясь с Травиным, Андрей Викторович коротко сказал:
— Проводите меня немного, погода прекрасная.
Понизив голос, он прибавил:
— Мне нужно поговорить с вами.
— Так зайдемте ко мне в комнату.
Ревекка вступилась:
— Конечно, пройдитесь, Павел Михайлович, еще не поздно, и у вас есть ключ.
Травину показалось, что девушке не очень хочется, чтобы он ее послушался, но ему захотелось противоречить, и он ответил:
— Вы совершенно правы, Ревекка Семеновна! — и стал надевать пальто. Стремин, уже одетый, терпеливо ждал. Только сейчас Павел Михайлович вспомнил, что это предложение было единственною фразою гостя, обращенною лично к нему.
— Я не прощаюсь, — заметила ему Ревекка, — вряд ли я еще лягу, когда вы вернетесь.
Глава 4
Погода была, действительно, прекрасна; когда Травин вышел
