Избранные произведения - Пауль Хейзе
И представила ее вдовой, в траурном платье.
Во внезапном приступе гнева он швырнул панорамный ящик в фантазию. Какой же безумной была его любовь, раз фантазия позволяла себе показывать ему такие чудовищные картины!
Воспоминания о том, что раньше он по собственному желанию мог поменять ад на небесное блаженство, что шесть долгих месяцев счастье, дожидаясь разрешения, терпеливо обреталось у его дверей, а также мысль, что он одним-единственным словом мог завоевать не только ее милостивое расположение (теперь это казалось ему недостижимой вершиной блаженства), но и ее личность, ее тело, ее любовь и жизнь, — все это накладывало на его мучения трагический отпечаток. Воспоминания доходили до раскаяния, но ни разу, ни на одно мгновение, не переходили в него. И слава Богу! Ибо раскайся он — и его ничто не спасло бы от отчаяния. Нет, он ни в чем не раскаивался, хотя тоска разрывала ему сердце, точно щипцами. Поэтому даже при самых жалобных воплях своего сердца он отнюдь не чувствовал себя несчастным. Его боль была как бы окружена ореолом славы, подобной ореолу мученика во время пытки: уста его жалобно причитают, руки и ноги отталкивают палача, а сам он в это время радостно славит своего бога. Больше того: его чувство превратилось в страсть; его душа поднялась на котурны, его дух ритмически колыхался; взгляд его глаз, из которых трагическая боль не выдавила ни одной слезинки, стал настолько экстатичным, что однажды врач-окулист остановил Виктора на улице и попросил разрешения удостовериться в этом удивительном и странном явлении.
Но где экстаз, там и соблазн. Для него тоже настала пора испытания.
Директор Вюсс и его супруга отмечали день рождения своего ребенка, маленького Курта; и Виктор, который перестал заходить к кому бы то ни было («Странный человек! Едва мы поверили, что все складывается хорошо, как он снова разыгрывает из себя отшельника!»), счел — по соображениям приличия, — что в этом случае лучше не отказываться. Другой Курт, дядя и крестный отец малыша (этот гениальный человек сыпал, точно из рога изобилия, идеями, на которые другим понадобились бы недели и месяцы), придумал аллегорический ход, по которому мать, то есть госпожа Вюсс, брала на себя роль феи и произносила никчемные стишки, облаченная в белое платье с двумя огромными крыльями на спине; ее черные локоны растрепались, на макушке была корона из блестящей золотой бумаги. Уже во время представления, при виде этого величественного создания в небесных одеяниях, из его сердца вырвалось строптивое замечание: «Вот видишь, глупец, испугавшийся брачных уз, чего ты лишился». А когда после спектакля Тевда решила остаться в одежде феи, так что богиня и земная женщина, действительность и роль перемешались, когда ребенка по очереди брали на руки и лицо счастливой матери осветилось торжеством и покоем, благословляя место, час и всех присутствующих милостью и добротой, сердце его подняло такой бессмысленный, неукротимый бунт, как никогда до этого:
— Даже если на меня разом обрушатся все боги неба и все религии земли вкупе с обязанностями, благородством и мудростью мира, я брошу им прямо в лицо: нет во вселенной ничего, что можно было бы сравнить с обладанием возлюбленной, и нет на земле и на небе такой награды, которой можно было бы возместить утрату этого сокровища. Кто имел шанс получить эту награду и упустил его, пусть даже по велению всемогущего Бога, тот не мученик и не герой, а просто глупец. А потому вполне справедливо, что над тобой тяготеет вечное проклятие.
Он поспешил домой, в свою комнату, и в отчаянии призвал свою Строгую госпожу; так верующий взывает к своему Богу.
— На помощь! — простонал он. — Я больше не могу один. Подруга, с которой ты меня обручила, твоя дочь, которую ты предназначила мне в жены, навеки соединив нас торжественной клятвой, Имаго, невеста моя и супруга, не хочет меня знать, не замечает меня. О, пойми правильно крик моего истерзанного сердца. Трепетное желание моей кровоточащей души не запятнано раскаянием. Если бы время потекло вспять и мне снова пришлось принимать решение, я снова поступил бы точно так же; да, я сделал бы это. Я не против того, чтобы страдать и терпеть лишения, тоскуя, но с верой и радостью в душе. Но почему так ужасны, так бесчеловечны мои страдания? Неужели стремление к величию такое неслыханное преступление, что наказание за него превышает человеческие силы? Если нельзя по-иному, то хотя бы смягчи меру моего проклятия. Открой глаза своей дочери, чтобы она полностью не отвергала меня, уговори ее назвать меня своим благородным другом, одарить меня взглядом памяти, хотя бы одним-единственным. Внуши это ее сердцу, прикажи ей. Если же и этого нельзя, то окажи мне помощь, иначе я погибну.
Ему показалось, будто тень Строгой госпожи проплыла по комнате. Он встал, ободренный, готовый сносить страдания, которые ему суждены.
КОНВУЛЬСИИ И ИЛЛЮЗИИ
Тем временем подошла пора зимних праздников, быстротечного Рождества и медленно тянущегося новогоднего вечера. Разумеется, он никуда не пошел. Он и так-то не был приверженцем трогательных семейных сцен и календарного человеколюбия («весь год равнодушно проходят мимо, а в новогоднюю ночь изображают из себя любезного братца»), а сейчас и вовсе ему не нужны были восковые свечи, чтобы узнать, что такое тоска.
С другой стороны, общепринятые визиты вежливости в первый день нового года не нанести было бы неприлично. И он принялся их наносить, откладывая самые трудные, к госпоже Штайнбах и к Вюссам, на самый конец.
На душе у него было нехорошо, когда он поднимался по лестнице уютного домика госпожи Штайнбах. «Без колких намеков, — говорил он себе, — или, по меньшей мере, без немого укора вряд ли обойдется». Но ничего подобного не было и в помине; она приняла его с дружеской непринужденностью, будто он был здесь только вчера, а не отсутствовал три месяца; ну, может быть, чуть сдержаннее, чем обычно.
— В новогоднюю ночь, — со смехом поведала она, — я вызнала ваше будущее; вы знаете как: бросая в воду расплавленное олово. Суеверие, не спорю; но если пророчество благоприятно, то почему бы ему не поверить? Я и в самом деле верю в то, что мне напророчил о вас оракул. В один
