Избранные произведения - Пауль Хейзе
Кот, получивший заряд дроби, уползает в укромное место; но дробь остается с ним, и рана, которая поначалу больше пугала, чем болела, начинает давать о себе знать. Какая неслыханная привилегия! Какое возмутительное неравенство! День за днем, год за годом другому позволено жить с ней, а ему — никогда. Ни год, ни месяц, ни хотя бы, в виде исключения, один день. Тому все, ему ничего. Тому позволено не только жить с ней, но и… прочь, мысли! У того, другого, и так имеется все, но она, живя с ним, сверх того одаривает его своей любовью и дружбой. Если он печален, она утешает его, если заболеет, она ухаживает за ним, а когда умрет, она будет тосковать о нем и после смерти; если суждено людям воскреснуть после смерти, его будет искать ее пробуждающийся взгляд. Какими такими достоинствами наделен этот самоуверенный человек, что именно на его долю выпала эта головокружительная награда? Разве он не человек, как и все? Или в нем одном сосредоточилось больше заслуг и преимуществ, чем во всем остальном человечестве?
И никакой надежды! Ничего не изменишь, сколько ни думай, ни упорствуй! Нигде ни малейшего шанса. Наоборот, каждый час, будь то днем или ночью, в дождь или в вёдро, если чем и заполнен, то без сомнения вот чем: пропасть между ним и ею он делает глубже, а узы между нею и тем, другим, теснее. Привычка, взаимопонимание, общие воспоминания, взаимные обязанности — все это ведь не убывает; напротив, умножается, накапливается. Ребенок, их объединяющий, с годами будет все больше требовать заботы и участия и, само собой, все теснее сближать родителей; не исключено также, что ребенок не останется в единственном числе, у него может появиться братец или сестрица. Почему бы и нет? Кто им запретит?
Да, он недооценил силу брака, в котором видел нечто вроде наместничества, полагаясь на возможность легкого дележа: наместнику тело, а ему, Виктору, душу! При всей своей проницательности он, человек неопытный, просмотрел главное: таинство плоти, звериную силу инстинкта, который заставляет мать жертвовать небом и землей ради бульона для своего ребенка, а женщину — отдавать мужчине вслед за телом и сердце, всей душой принадлежать тому, кому она обязана превращением из девушки в женщину и мать, кого она обречена любить, даже если он вызывает у нее презрение. Кукла, ребенок, отец ребенка — этими словами исчерпывается смысл жизни женщины. Глупец тот, кто беспокоится, любит ли его девушка, которую он хочет взять себе в жены! Не бойся! Плюнь на то, что ты ей противен, тащи ее к алтарю. Брак сильнее ненависти, прочнее любви.
Точно на эшафот тащится девушка с нелюбимым в церковь, мертвенной бледностью покрыто ее лицо, смерть угнездилась в сердце, которое принадлежит другому; а что через двадцать лет: «Радуйтесь, дети, завтра возвращается папа». «Только бы с папочкой ничего не случилось!» Другому же, горячо любимому, достанется после смерти капелька грусти, в лучшем случае вымученная слезинка. Такова сила брака.
Нет, надеяться не на что. Победить инстинкт? Глупость.
Бунтовать против законов естества? Безумие. «Ты проклят навеки», — утверждала истина, и скорбь его соглашалась: «Да, так и есть».
И ему стало ясно: на том, кто сделал своим богом человека, лежит проклятие. Достойны зависти те, кто избрал себе надмирного бога, все равно кого — гневливого Иегову или чудовищного Молоха; ибо богу любой религии ведома жалость, ни один не низвергает в ад того, кто приближается к нему с любовью, ни один не скажет отчаявшемуся: «Я тебя не знаю». И будь даже кто-нибудь из небожителей бесчувствен, как камень, он в любом случае не мелочен. Между ним и тобой не встанет директор Вюсс, ты не будешь зависеть от благосклонности какого-нибудь Курта, христианская Мадонна не производит на свет кучу ребятишек, ради которых она забывает про небо и землю. Боготворить человека — это почти то же, что боготворить червя. Он ясно понимал это; вот только понимание не лечит воспаленных ран. Тебе ясно, что причина гнойного заражения крови — в крохотном комочке грязи, но воспаление тем не менее продолжается.
Но именно потому, что любовь его была возведена в ранг религии, а в символическом лице Тевды-Имаго воплощался весь мир, как в лице матери воплощается родина, он острее всего ощущал свою боль в самых благородных уголках души. Все намеки и смыслы, все огоньки, лики и блики, приходящие по мосту, который соединяет действительность с миром духа, были изранены, со следами крови; вся жизнь его исполнилась глубокой тоски, тоски по ней, тоски по общей родине каждого живого существа, тоски по самому себе. Ибо он был ею, она же — о дьявольщина, с которой ничего нельзя поделать! — не была им.
Поскольку он был человек разумный и, почувствовав боль от укуса, пытался дознаться, какая змея его укусила, то он развлекал свой ум размышлениями над загадкой бессердечности. Он знал, что занятие это бесцельное, что в итоге от него не будет никакой пользы, но, как существо мыслящее, он не мог не размышлять. Скорбь мыслям не помеха, напротив, она их подхлестывает.
— Ты проснулся? Никуда не торопишься? Можешь разрешить мне загадку: почему так происходит, что человек, которому ты отдал самое дорогое на свете, единственную отраду на земле — свою любовь, не платит тебе взаимностью?
— Соберись с мыслями и сопоставь, — ответил ему рассудок. — Если ты любишь Бога, отвечает ли он тебе взаимностью?
— Без сомнения.
— Если ты любишь папу римского, отвечает ли он тебе взаимностью?
— Трудно сказать.
— Если ты полюбишь герцогиню Арагонскую и Кастильскую, ответит ли она любовью на любовь?
— Вряд ли это придет ей в голову.
— Если ты полюбишь улитку, она отплатит тебе тем же?
— Ей это просто не дано.
— Теперь ты понимаешь, в чем дело. Чем меньше душевности, тем меньше любви. Любовь предполагает душевную полноту, черствость говорит о тупости. Точка.
— Можно точно знать и ясно понимать, что на тебя из зеркальца этой маленькой женщины смотрит всего лишь порождение твоей собственной фантазии, и в то же время томиться, словно по священному Граалю, по этой маленькой женщине, которую ты видишь насквозь, чувства и
