Коммунисты - Луи Арагон
Ах, так. Ну, в таком случае он, конечно, пойдет. Значит, это свои, товарищи из здешнего городка. Очень интересно.
— А к кому же мы идем, если не к ним?
— К ее родным. У тещи бакалейная торговля. Ну, а там, когда закроют ставни… в задней комнате, за лавочкой, и спокойно, и совсем неплохо… Там же они и стряпают. Бабка никому не мешает. Старушка маленько выжила из ума. Сидит себе в углу и, бог ее знает, о чем думает… как-то спросила меня, лучше ли президенту Карно.
Бабушка Гильому нисколько не помешала. Не помешали ему и деревенские родственники, приехавшие в гости. Да и приглашали-то как раз на гостинцы, привезенные этими самыми родственниками. Лавка была еще открыта; их сразу же провели в темную, заставленную вещами заднюю комнатушку, обсушиться у печки. — Зимой мы и камин топим: когда ветер, печки недостаточно, — сказала мадам Гальен, добродушная хлопотливая толстуха, со старым, но гладким, без морщин лицом в коричневых пятнах, оставшихся от прежних веснушек. Бабушка сидит у камина, хотя он и не топится, повернув лицо к несуществующему огню; она вяжет. У ног ее выстроилась батарея жестяных коробочек с лоскутками, катушками, клубочками — хватит на целую мастерскую.
В лавке две молодые женщины отпускают товар последней покупательнице — мамаше с двумя ребятами. — Мама, — зовет одна из них таким забавным, словно воркующим голоском: — Детская мука еще есть? — Как же, как же, — отзывается мадам Гальен, — подожди, сейчас иду! — Деревенские родственники тоже здесь. Муж с женой — костлявые, загорелые; они прифрантились для визита к городской родне. И может быть, Устрик и разучился разговаривать с собственным братом с тех пор, как вышел в интеллигенты, но с этой деревенской четой он нисколько не стесняется, тараторит на местном наречии, хлопает себя по ляжкам, а те смеются, болтают. Чуднó, право, точно совсем другой язык, ничего не понять, ровным счетом ничего. Жене вдруг стало неловко, она извинилась перед Валье. Перешли на французский язык. Ну и учитель, чорт бы его драл, все-то он знает: и как сеять клевер, и когда скот в горы на подножный корм выгонять! Мадам Гальен воюет с кастрюлями — кастрюли все синие с белыми квадратиками по ободку. Пахнет вкусно. В печке жарится птица, и еще что-то томится на медленном огне в какой-то длинной штуке.
Гильом даже осовел от тепла, и только приход электротехника Годо с женой оживил его. Мадам Годо недавно оправилась после родов, на руках у нее бело-розовый пушистый сверток: младенец с соской во рту таращит глазенки, пускает пузыри. Мадам Годо — красивая высокая брюнетка, с очень белой кожей. На ней платье с короткими рукавами, кофточка едва сходится на набухшей груди, сама она какая-то томная, словно все еще не может прийти в себя от того, что произвела на свет такое чудо! «Красивая женщина, думает Валье, — и почему он не мобилизован, этот сморчок, наградивший ее младенцем? Что это я, ведь он же свой, товарищ!» Годо ниже жены, поджарый, остроносый и такой веселый, живой — ртуть, да и только! И какая копна волос! Он-то и передал Устрику «Юманите». Что это — он как будто хромает! Видно, очень горд своей женой, делает агушеньки малышу. Сказал: — Здравствуйте, господа, — и как-то бочком, отскочив, пожал им руки. — Ах, это тот приятель, о котором вы мне говорили, господин Устрик? Честь имею… — Кто же он, в конце концов? Товарищ или нет?
Устрик подмигнул, ткнул его в бок, представил ему Валье как одного из лучших футболистов… — Тут нет ничего удивительного, он из Рабочего спорта. — Годо предостерегающе поднял очень черные брови, покосившись на деревенских родственников. Устрик кашлянул, почесал в затылке, перевел разговор. Потом, улучив минуту, шепнул Гильому:
— С крестьянами… надо поосторожнее… Это не товарищи.
В разговоре, однако, чувствуется, что Годо не только поэтому величает Устрика «господином». Речь заходит о недавнем убийстве Калинеско, которое произошло в Румынии. Вы знаете, кто это был? Годо говорит, что его убили, как Кирова. Валье находит, что этого и сравнивать нельзя. Самое интересное сейчас — демаркационная линия в Польше, между немцами и русскими. Или я ничего не понимаю, или это очень предусмотрительный ход. — Стоп! И дальше ни шагу! — сказал Сталин Гитлеру… Но внимание Валье уже отвлечено: обе девушки стоят теперь на пороге комнаты. Они молчат. Это хозяйская дочка и жена молодого Гальена, который сейчас в Эльзасе — сестра и невестка мадам Годо. Хозяйская дочка смотрит на Гильома. А может быть, Гильом смотрит на нее. Она похожа на свою сестру, жену Годо, только поменьше ростом, и что-то есть в ней необычное, может быть, ее улыбка, которой она щедро дарит все и ничего в отдельности, а иногда она так мило высовывает кончик розового язычка, прямо кошечка! Еще совсем молоденькая, но грудь развита, а бедра — как у мальчишки. Не умеют здесь одеваться. Ну что это на ней за платьишко, белое в цветочках… Смутно вспоминается Мишлина. Деревенская родственница пререкается с мадам Гальен, она предлагает помочь, а у мадам Гальен свой взгляд на вещи: виданное ли это дело — заставлять гостей работать? А деревенский родственник считает себя обязанным поддерживать разговор с господином Валье. Он запомнил его фамилию — господин Валье, а Гильом не расслышал, как их назвали. Верно на крестьянина произвел впечатление мундир спаги, он упорно толкует об одном: как у них в деревне отбирали лошадей. Ничего не поделаешь — реквизиции, пришлось отдать, а кони были хорошие. По пяти тысяч франков с головы заплатили. В этом году это еще туда-сюда, потому что урожай уже убран (он тоже произносит урррожай, убррран — как Устрик). Но не сейчас, так после, все равно надо покупать лошадь; да как еще все обернется на будущий год? И сколько придется за них платить на будущий год? А потом, хоть это и скотина, а вырастишь ее сам, так привыкаешь к ней, вот и жалко…
Нет, Гильом не ошибся: улыбка предназначалась не кастрюлям и коробкам с печеньем. Девушка не сводит глаз с него. Может быть, не такая уж она девочка, как кажется. А ресницы-то какие длиннющие…
— Пора закрывать! Скоро восемь! — крикнула мадам Гальен. Стоит только на шаг отойти от нее, и она уже кричит, словно в поле. Невестки переглянулись. — Ступай ты! —
