Коммунисты - Луи Арагон
— Нет, не то, но я вовсе не собирался так грубо… я хотел спросить: есть кто-нибудь, кто тебе близок?
— Да что ты миндальничаешь сегодня? В другой раз ты спросил бы: живешь ты с кем-нибудь или нет? Или еще как-нибудь похлеще…
— Да, — сказал он, — должен сознаться, я в выражениях не стесняюсь. Однако ты не ответила на мой вежливый вопрос…
— Ты мне надоел, Мишель. Если бы у меня был кто-нибудь, я бы с ним сошлась. Без малейших угрызений coвести. И вероятно, сказала бы тебе об этом, не дожидаясь твоего допроса… Да, кстати, раз уж такой случай… А как ты сам, Фельцер?
Она схватила его обеими руками за плечи и слегка встряхнула.
— Вот как? Ты вздумала ревновать, что ли?
— Нет, гадкое ты чучело. Мне просто любопытно. У тебя есть кто-нибудь, с кем ты…
— Дурочка ты, разве в моей жизни есть для кого-нибудь место? Где я возьму для этого время? Не скрою, разок-другой случалось согрешить, когда выдавался свободный вечер, и на меня находила тоска. Но от этого до любовной связи…
— А кстати, как поживает Христиана Лезаж?
— Ах, так, кстати? Ты мне сцену ревности устраиваешь? Во-первых, я не видел Христианы Лезаж больше трех месяцев… а потом, вообще Христиана Лезаж… ты шутишь?
— Почему? Она прекрасная девушка, очень предана партии, а потом не все ли равно, в конце концов, — она ли, другая? Что, не верно?
— Ну да, я утешал ее, когда у нее были неприятности… Я ведь сам тебе об этом рассказывал, иначе ты бы и не знала. Она немного похандрила, а когда это прошло — мне дали отставку.
— Пока что ты не ответил на мой вопрос: есть ли такая директива партии, по которой мне нельзя вместе с тобой перейти на нелегальное положение?
Он обнял ее. Порыв ветра чуть не опрокинул их.
— Ты меня задушишь, — сказала она. — Пусти, дурень, нас могут увидеть… Солидные люди, родители двух больших ребят…
Он крепче прижал ее к себе. — Перестань, — шептала она, — перестань. Не смотри на меня, голубоглазый, а то я могу расчувствоваться…
Они пошли в сторону Барневиля. Дорогой они обсуждали подробности своей будущей работы. В чужом квартале вдвоем бесспорно легче остаться незамеченными; на супружескую чету меньше обратят внимания, чем на одинокого мужчину. Особенно сейчас. Ведь глядя на мужчину призывного возраста, люди не обязаны знать, что он освобожден по болезни почек. О нем непременно начали бы судачить. Фрэро они отправят к родителям Мишеля. Буклетту, конечно, возьмет мать Аннеты. Да мама счастлива будет, она обожает девочку, она прямо без ума от нее.
— А ты, Аннийон, ты не будешь очень, очень тосковать?..
— Глупости! И вообще в такие времена надо думать обо всех детях, а не только о своих. Да что с тобой? Что на тебя нашло?
Мишель присел на корточки и, скрестив руки, выбрасывал то одну ногу, то другую, словно плясал в присядку.
— Ты с ума сошел? На кого ты похож! Вывалялся весь в песке! Преподаватель риторики в непромокаемом плаще озорничает не хуже Фрэро!
Он поднялся; смешнее всего, что он в самом деле надел дождевик, потому что устал таскать его на руке. А сходство с Фрэро было разительное.
— Вот увидишь, как нам будет весело, — сказал он. — Кем бы мне стать? Букинистом, что ли, который недавно продал свое дело. И подумайте, мадам, какая удача: ровно через два месяца — трах, война. А может быть, библиотекарем, который каждое утро отправляется на работу… а жена выходит ему навстречу… мы будем назначать друг другу свидание в Тюильри или в Булонскому лесу, недурно, правда? Для большего правдоподобия я буду покупать тебе цветы…
— Вот шалый! Вылитый Фрэро… Фрэро, тот командует команчами, посмотрел бы ты, как он курит трубку мира! Все-таки надо быть посерьезнее. Не для того же Мурр приходил к тебе, чтобы ты…
Решено, консьержке они велят пересылать всю корреспонденцию сюда, в Пор-Байль. Первое время Мишеля разыскивать не будут. В гостинице можно указать адрес матери Аннеты. Даже и потом это ничего нового не даст полиции, она и без того знает мамин адрес. А мама может просто сказать, что дочь привезла ей внучку и больше она ничего не знает. Спохватятся, конечно, когда начнутся занятия в лицее. И лицемерно объявят исчезновение Фельцера (и Аннеты тоже!) дезертирством в военное время. Возможно… все равно, закона против этого нет… на преподавательской карьере надо поставить крест, только и всего… впрочем, его и не поймают… а если уж поймают, речь будет идти о более серьезных вещах. А вообще говоря, он мобилизован, но только партией. Мобилизован, как все остальные. Но наша война справедливая.
— Уж я тебя заставлю соблюдать режим, — сказала она. — Теперь особенно. Солдат с больными почками — никуда не годный солдат…
Он должен возвратиться в Париж. Он не оставит ей адреса, нового своего адреса, потому что она все равно не может ему писать. Он сам себе пишет письма, — ради консьержки. Кстати, к тому времени, когда она приедет к нему, он уже, может быть, переменит адрес… А знаешь, тут все удобства. Центральное отопление. Неизвестно только, будет ли оно действовать зимой. Ты думаешь, это продлится всю зиму? — Что? Война? Э, деточка, тот раз это тянулось четыре года. И неужели ты думаешь, они перевернули бы всю страну вверх дном из-за каких-нибудь трех месяцев? Не говоря о том, что они до смерти боятся держать ответ перед народом. Ведь у них на совести и сейчас достаточно злодеяний… Им необходима полная катастрофа. Подавай им светопреставление!..
— Что тебе еще нужно сделать? Развезти ребят по бабушкам… И покончить со всякими делами.
— Но ты же не хочешь, чтобы я показывалась на улице Лепик?
— Незачем. Я пойду туда с чемоданом, заберу твои зимние вещи, а консьержке скажу, что собираюсь отвезти их сюда… Ты ведь знаешь, что предложено эвакуировать из Парижа стариков, женщин и детей. А ты, когда все уладишь и часть вещей оставишь у мамы, сдай остальные на хранение на одном из парижских вокзалов и привези квитанцию мне; при первой же возможности я съезжу за ними на такси…
— А где мы с тобой
