Коммунисты - Луи Арагон
Последние слова объяснялись появлением горничной, сгоравшей от любопытства; она пришла узнать у мадам, хватит ли мадам варенья, не нужно ли еще чего-нибудь? Перед крыльцом гостиницы сидела на складном стуле и перематывала шерсть мадам Бажю, мамаша вождя племени делаваров. Она с удивлением посмотрела им вслед. Ага, оказывается, у этой дамы муж не в армии?
Они вышли на дорогу; облака раздались, как разжимаются две руки, осталось только много, много белых пальчиков; солнце, подернутое дымкой, было похоже на мяч, брошенный этими руками; кричали морские птицы, блеклые травы стлались под порывами ветра. Мишель посмотрел на жену. Кто при виде их не сказал бы: прекрасная пара. Она почти одного роста с ним; у нее красивое круглое лицо, виски с выгоревшими завитками золотились на солнце, как две монеты; русые волосы гладко зачесаны назад и собраны на затылке в небольшой пучок (она только недавно стала их отпускать). В зеленых глазах, затененных пепельными ресницами, была своеобразная строгая красота, они не оживлялись даже, когда смеялось все лицо. Плечи широкие, талия девическая — а ведь у нее двое детей.
— Да ты за полтора месяца ничуть не постарела, маленький мой Аннийон… — сказал Мишель.
Она улыбнулась одними губами ласкательному имени, которым он называл ее в самое первое время, и вздернула тонкие брови, как будто удивленная таким воспоминанием.
— Если ты завлек меня в морскую глушь, чтобы говорить пошлости…
— Это просто ораторский прием… А ты все так же matter of fact[192], как говорит мой старый приятель Чемберлен? Что ж, милостивая государыня и дорогой друг, приступим прямо к делу…
Он нежно сжал ее руку, желая показать этим пожатием, что слово «друг» не только формула вежливости.
— В ногу! — потребовала она. Что? Ах, да; и он переступил с ноги на ногу, чтобы приноровиться к ее шагу.
— Так вот, — снова начал он подчеркнуто беспечным тоном, — надо выяснить, как нам утрясти наши отношения. Случай, о котором мы столько раз говорили, представляется сам собой… Если хочешь, мы можем расстаться.
Она не ответила. Они молча прошли несколько шагов.
— Очень удачный случай? — переспросила она, как бы в раздумье.
— Безусловно. Лучше не придумаешь. Ты согласна?
— Объясни точнее. Я могу судить только на основании фактов…
Конечно, это уже давно было решено между ними. Оба они знали, что этот час рано или поздно настанет. Их разлучила сама жизнь. Если бы не дети, все кончилось бы уже давно. В самом деле, разве это называется жить вместе? Он делил свое время между провинциальным лицеем и Парижем, где жила она, но и в Париж-то он приезжал не ради нее, а ради партийной работы. У него был свой кабинет в Доме партии, раньше — в сто двадцатой комнате, теперь — в сорок четвертой. Это не так уж далеко от улицы Лепик. Но у него каждая минута была на счету, а чтобы пойти пообедать… В жизни не видела человека, который мог бы столько времени обходиться без еды или глотать что попало и как попало. Так же и со сном. Он может спать на голом полу. Ему ничего не нужно, только время для работы. Она преклонялась перед его суровостью в отношении самого себя — можно ли упрекать его за то, что он так же суров и с ней? На супружеские ссоры они не были способны, к тому же у нее своя жизнь: она работала учительницей, жила интересами школы, а после уроков была поглощена домом и детьми. Когда Мишель приходил, она принимала его таким, какой он есть. Она одобряла, безоговорочно одобряла его. А разве это не главное? Чтобы быть друзьями — да. Они и были друзьями, привыкли все говорить друг другу, их связывала прочная ровная дружба, не знавшая вспышек ревности и домашних свар. Но разве они были… не то что любовниками, нет — а супругами? И разве можно было что-либо изменить в их жизни? Мишелю приходилось помогать первой жене, от которой у него была дочь, — значит, бросить лицей нельзя. Впрочем, должно быть, вообще уже поздно. Они оба привыкли к таким отношениям. Возможно, что года два-три назад… Не к чему предаваться бесполезным мечтам.
— Второго такого случая не дождаться, — продолжал Фельцер. — Все как будто сговорились помочь нам… предали землю огню и мечу, создали соответствующую обстановку, тут и оправдание в глазах света и практические возможности… даже выбрали за нас время, избавили от колебаний и сожалений… Дело вот в чем: партия предложила мне перейти в подполье…
Она, казалось, была озабочена только тем, чтобы идти в ногу; оба ускорили шаг, как будто куда-то торопились. Пахло морем; они свернули с дороги, стали взбираться на дюны по утоптанной внизу тропинке и, наконец, слегка запыхавшись, очутились наверху. Кругом — только небо, и больше ничего. Да скорбный крик чаек.
— Тебе бы следовало носить сетку на волосах, Аннета, — сказал он. — Здесь так ветрено. Тьфу! Полон рот песку!
Она думала. Она вообще не любила говорить не подумав. Даже о мелочах. Случай замечательный, это бесспорно. Сколькo ни ищи, лучше не найдешь. Когда кончится война, это уже будет свершившимся фактом, и никто не станет удивляться. Убеждать себя совершенно излишне — преимущества очевидны, и у нее впереди целая жизнь, чтобы продумывать их.
— Да, это было дело решенное, — заговорила она. — Я не спорю. Ты говоришь, — случай… Видишь ли, если бы мы разошлись спокойно, то есть в нормальное время, возможно, нам пришлось бы что-то объяснять людям… хотя, в сущности, людское мнение никогда тебя не волновало. Да и меня тоже… Послушал бы ты тут за столом… курицу не могут разрезать без того, чтобы не поговорить о Польше… а я молчу…
— Ты неправа, всегда надо отвечать. А тут ответ просто напрашивается: сами они охотно отдавали Гитлеру всю Польшу целиком… только для приличия пускали слезу… а едва лишь русские вмешались в дело, как все завопили, что это против правил… Как, мол, русские смеют препятствовать распространению фашизма на восток? Но мы говорили о другом. Ну, так как же?
— Ну, так я хочу сказать, что преимущество не так уж велико… но, если бы мы разошлись в нормальное время, почти ничего бы не изменилось. Вспомни нашу жизнь… Мы и после этого встречались бы не
