Коммунисты - Луи Арагон
— Скажем, у заставы Майо? Нет, лучше не надо. Помнишь, где кафе «Моцарт»? Там уж ни один чорт нас не знает! Итак, решено, что бы там ни было, в будущий четверг в пятнадцать часов в кафе «Моцарт»…
— А если что-нибудь помешает тебе, да и мне тоже…
— Ничего не помешает. Впрочем, все возможно… тогда на следующий день там же, в тот же час… и так до скончания века…
— Ты все шутишь… Постараюсь прийти в первый день… А ты, смотри, не делай глупостей… А письмо-то Изабеллы Баранже… я ведь его толком и не прочла… Куда я его сунула? А, вот оно, в кармане. Слушай, ты знаешь, который час? Наверно, давно уже звонили к завтраку! Скорее, бежим!
И она во весь дух помчалась вниз с дюны..
— Эй! Эй! Погодите, мадам! — кричал он. — Так себя не ведут!
Аннета смеялась. Воздух проникал прямо в легкие, волосы разлетались во все стороны, морской ветер овевал ее, кожа была пропитана солью, ноги обожжены солнцем. Она смеялась и бежала, переполненная великой гордостью: партия оказала доверие Мишелю… доверие Мишелю… И партия не ошиблась… Мишель, Мишель!
— Ах, сорванцы! Откуда вы взялись! Отстаньте от меня! До каких пор вы будете шататься по дюнам? К завтраку давно звонили!
— А ты сама, мама? — крикнул возмущенный материнской несправедливостью этот дьяволенок Фрэро, весь с головы до пят вымазанный углем, с разрисованными щеками и привязанным веревочкой белым пером посреди лба. Племя команчей внезапно напало на Бледнолицую Сквау, и Молчаливый Ягуар скакал вокруг нее, заложив руки за спину, перегнувшись вперед, и кричал: — Пау-пау-пи! Пау-пау-пи! — это был воинственный клич племени. Остальные, включая и Морского Конька, подбежали и повисли на маме своего предводителя; позади всех бежала Буклетта, теряя мокасины, обсасывая на ходу бутерброд, вывалянный в песке, и перекрикивая всех, в том числе и чаек. Вдруг Ястребиный Глаз выпустил мать и выпрямился, горделиво потрясая оружием, на руке у него болтался браслет из жуков — атрибут верховной власти.
— Пау-пау-пи! Пау-пау-пи! Папа! Папа!
Для Аннеты опасность миновала, индейцы напали теперь на почтовую карету Мишеля. И мог ли бледнолицый вождь, при всем своем умении владеть карабином, мог ли он стрелять в нападающих, когда плоть от плоти его, собственный сын, самолично лез на приступ, испуская дикие вопли, вцепившись в дождевик, с риском разорвать его, и с азартом хлопая одной голой пяткой о другую. Не будь этих кровных уз, неведомых никому, я не поручился бы за скальп путешественника!
Теперь они шли степенно, как полагается порядочным родителям, и Аннета сказала, следуя за течением своих мыслей: — Кстати… — Мишель улыбнулся, зная по опыту, что при таком начале дальше будет что-нибудь совсем некстати; она увидела его улыбку и приплюснула ему нос ладонью, состроив при этом очень страшную гримасу, и настойчиво повторила уже с нетерпением: — Кстати, почему ты ничего не говоришь о Патрисе Орфила? Эдит я лично всегда терпеть не могла… карьеристка, зазнайка, плохой товарищ, язык у нее невозможно распущенный, думает кабацкими словечками подделаться под народ… Если она со своим Патрисом переметнется на ту сторону, — уж кто-кто, а я плакать не буду!
IX
— Сесброн — другое дело, — сказал Альбер Устрик, — для него все просто: стал на эту дорожку и иди до конца. Подлецом ему, что ли, быть прикажешь? — Он говорил своим обычным южным говором, прерывая речь длинными паузами и глубокими вздохами, от чего невольно думалось, будто у него тяжело на сердце. Гильом не скоро понял, что этому не надо придавать значения. Да в конце концов, возможно, у Устрика и было тяжело на сердце. В общем, Гильом Валье предпочитал молчать, Устрик же любил поговорить, а потом, с тех пор как Устрик принес ему «Юманите», они особенно сблизились. Устрик говорит не так, как Пезе. Простонародный выговор как-то не идет к нему, а когда он произносит слово правильно, оно звучит нарочито.
— Раз ты не подлец, так что же здесь удивительного, что ты ведешь свою линию… вот если бы ты переметнулся, это было бы удивительно… Что же прикажешь Сесброну делать… куда ему свернуть? Никуда он не свернет… Сесброн — честный малый… Но меня не интересует, как он стал на этот путь… это произошло незаметно, понимаешь, незаметно… все к этому вело…
Они отправились побродить вдвоем и по привычке пошли по дороге к крепости, но на этот раз прошли мимо: их влекло в низину, к реке. Широкие поля, перерезанные невысокими изгородями. Среди густой низкой поросли змеятся ручьи. Перейдя долину, которую местами вдруг закрывали стоявшие стеной камыши, они очутились перед фермой. Гильом подумал, глядя на это почти испанское строение: прямо американский Дальний Запад; они сошли с дороги и по тропинке в камышах вдвое выше человеческого роста стали пробираться к рощице, за которой, по всем признакам, была река. Заброшенный дом, снова поле… на поле работают женщины. Устрик остановился посмотреть: старые женщины… идут, не разгибая спины, не подымая головы. Он вздохнул.
— Часто спрашивают кого-нибудь: почему вы не в партии?
Гильом порезался, сорвав на ходу осоку. Он пососал палец и вспомнил день в Савойе, когда он задал тот же вопрос Роберу Гайяру…
— А вот себя никогда не спросишь, почему ты в партии… Как это получилось?.. Очень это удивительно, — правда?
Гильом смущенно усмехнулся, пожал плечами. Что на это ответишь? Он качнулся всем своим могучим телом и сказал: — Чудны́е вы, интеллигенты!
По дороге встретился мостик, неизвестно зачем проложенный посуху. Возможно, в другое время года это был самый заправский мост.
— Сядем? — предложил Устрик и сел на перила.
— Ну, конечно, — снова заговорил он, — выходит, я, по-твоему, интеллигент! Интеллигент… Как же это я вдруг стал интеллигентом? Меня и вправду считают интеллигентом, а ведь родители мои — крестьяне. Если бы и я был крестьянином, если бы я остался крестьянином… вероятно, я не был бы в партии…
— Почему? — спросил Валье. — Есть и крестьяне коммунисты. Пезе, например…
— Ну, конечно, есть… есть такие… Да наши края… захолустье, знаешь, Черные горы, пока-то туда идеи дойдут… И газет-то почти никогда нет… — В сущности ему хотелось поговорить о своем детстве. И он не думал лишать себя этого удовольствия. На небе тем временем собрались большие, тяжелые тучи, они колыхались вместе с верхушками
