Прекрасные и обреченные. По эту сторону рая - Фрэнсис Скотт Фицджеральд
Глория вздрогнула от неожиданности, услышав стон пароходной сирены, донесшийся с реки и пролетевший над темными крышами. Она отклонилась назад и, когда воздушная занавеска соскользнула с плеч, включила свет. Уже было поздно. Припомнила, что в кошельке осталась какая-то мелочь, и сразу же оказалась перед выбором: спуститься вниз и выпить кофе с булочкой у станции метро, где вырвавшаяся на свободу подземка превращает Манхэттен-стрит в ревущую пещеру, или довольствоваться бутербродом с опостылевшей ветчиной у себя на кухне.
Через час воцарившаяся в комнате тишина сделалась невыносимой. Взгляд Глории бесцельно скользил от журнала к потолку, задерживаясь там на некоторое время. Вдруг она резко поднялась с места, чуть помедлила, покусывая палец, а затем подошла к буфету, взяла с полки бутылку виски и налила в стакан. Разбавив напиток имбирным ситро, она вернулась в кресло и дочитала статью в журнале. Там рассказывалось о последней вдове времен Войны за независимость, которая юной девушкой вышла замуж за старика ветерана Континентальной армии и умерла в 1906 году. Это показалось Глории страшно романтичным и странным – ведь эта женщина была ее современницей.
Перевернув страницу, она узнала, что кандидат в члены конгресса обвиняется оппонентом в атеизме. Однако удивление Глории тут же прошло, когда выяснилось, что обвинение ложное. Кандидат всего лишь отрицал вероятность чуда с пятью хлебами и двумя рыбами, но признался под нажимом, что верит в хождение по морю аки посуху.
Допив первый стакан, Глория налила вторую порцию. Переодевшись в халат и удобно устроившись на кушетке, она вдруг осознала, что несчастна, и по щекам градом покатились слезы. Глория задумалась об их причине: возможно, она просто жалеет себя. Сделала над собой усилие, чтобы перестать плакать. Но жалкое существование без искры надежды на счастье угнетало, и она только без конца покачивала из стороны в сторону головой. Дрожащие уголки губ опустились, будто их обладательница не желала смириться с приговором, вынесенным неизвестно кем и бог весть где. Глория не ведала, что этот жест стар как мир и нестерпимое, неизбывное горе научило сотни поколений выражать с его помощью неприятие, протест и растерянность перед лицом силы, более могущественной и неумолимой, чем сам Господь Бог, сотворивший человека по своему образу и подобию. Силой, перед которой Господь, существуй он на самом деле, оказался бы тоже беспомощным. И суть трагедии заключается в том, что эта сила никогда не дает ни ответов, ни объяснений, она неуловима, как воздух, и материальна в своей неотвратимости, как смерть.
Ричард Кэрамел
В начале лета Энтони перестал быть членом клуба «Амстердам», последнего, где еще до сих пор состоял. Он посещал клуб не чаще двух раз в год, и уплата членских взносов легла на плечи непосильным бременем. Энтони вступил в «Амстердам» после возвращения из Италии, потому что его посещали дед и отец, а еще потому, что при возможности его членом без долгих размышлений стал бы любой здравомыслящий человек. Однако Энтони отдавал предпочтение «Гарварду», главным образом потому, что туда ходили Дик и Мори. Правда, с возникновением финансовых проблем «Амстердам» превратился для него в игрушку, которая с каждым днем становится все желаннее… Но в конце концов с ней, несмотря на некоторое огорчение, пришлось расстаться.
С десяток нынешних приятелей Энтони представляли собой прелюбопытную компанию. С некоторыми из них он познакомился в заведении под вывеской «У Сэмми» на Сорок третьей улице, куда, постучавшись в дверь и получив разрешение на вход от охранника из-за решетки, можно было зайти и посидеть за большим круглым столом, попивая вполне сносное виски. Именно там Энтони встретил человека по имени Паркер Эллисон, который в свое время считался отъявленным бездельником в Гарварде, а сейчас торопился промотать перепавшее по случаю внушительное состояние. Понятие Паркера Эллисона об оригинальности заключалось в том, чтобы разъезжать по Бродвею в красно‐желтом гоночном автомобиле с двумя разодетыми в пух и прах девицами с пустым взором. Паркер относился к типу мужчин, предпочитающих ужинать в обществе не одной, а двух дам, по той причине, что у него попросту не хватало фантазии поддерживать диалог.
Помимо Эллисона, был еще Пит Лайтелл, расхаживающий в сером котелке набекрень. Всегда при деньгах, он обычно пребывал в бодром расположении духа, а потому Энтони все лето и осень вел с ним беспредметные, нудные беседы и обнаружил, что Лайтелл не только говорит, но и думает заученными фразами. Его философия состояла из череды таких фраз, схваченных там и сям в процессе бурной и беспечной жизни. У Лайтелла имелись в запасе заготовленные высказывания о социализме, общеизвестные с незапамятных времен, и о том, что у каждого существует свой бог… а еще о крушении поезда, свидетелем которого он стал, и об ирландской проблеме, о женщинах, вызывающих уважение, и о бесполезности «сухого закона». Единственный раз его речь все же возвысилась над привычным словоблудием, при помощи которого Лайтелл освещал наиболее экстравагантные события в своей богатой происшествиями жизни. Тогда он принялся во всех подробностях обсуждать плотские радости жизни. Оказывается, сей джентльмен был гурманом, тонким знатоком вин и ценителем определенного типа женщин, которому отдавал предпочтение.
Лайтелл являл собой пример самого обычного и вместе с тем выдающегося продукта цивилизации. Он принадлежал к девяти из десятка людей, которых ежедневно встречаешь на городской улице, – и при этом был не лучше лишенной шерсти обезьяны, в распоряжении которой два десятка ужимок и трюков. Он стал героем тысячи романов в жизни и искусстве. И одновременно являлся полным идиотом, степенно и вместе с тем до абсурда нелепо играющим роль в замысловатых и вызывающих неизменное изумление эпических шедеврах на протяжении шести десятков лет.
Вот с такими людьми, как эти двое, Энтони Пэтч пил и вел дискуссии, снова пил и снова спорил. Они нравились Энтони, потому что ничего о нем не знали, жили очевидным и банальным, не подозревая о неотвратимой, неразрывной целостности окружающего мира.
