Дом в степи - Сакен Жунусов
- И приходить ты будешь вот в этот кабинет,- закончив мучения,- сказала она строго, как бабушка,- два раза в день! Понял?
- Агы,- не раскрывая еще глаз и еле сдерживаясь, чтобы не зареветь,- ответил я, а сам подумал: больше ты меня не увидишь!
Когда бабушка спросила у наших знакомых, что такое «трахома», то хозяин дома, знающий русский язык, объяснил нам, что это такая глазная болезнь, когда человек не может смотреть на белый искрящийся снег, на солнце или что-то яркое, светящееся. Глаза сразу начинают болеть.
- Что за чепуху несешь?- возмутилась бабушка.- Что это, зимняя болезнь, что ли? Да он летом заболел, когда никакого снега не было в помине. Потом прицепилась к врачам:- Полотенце, говоришь, тебе отдельное надо! Да такого не было у нас никогда в ауле! Сколько на свете прожила, а не слыхала такой глупости. У казахов испокон веков все вытираются одним полотенцем! Полотенце - не жайнамаз, чтобы у каждого свое было! Нет, от такого леченья проку не будет. Шамшуали был прав. Да я и сама знала это, вот только не послушалась его. А зря.
Да, бабушка права, решил я, ведь что бы она ни говорила, всегда выходило по ее. Вот и сейчас правильно она ругает врачей: Карлыгайн от них никакой пользы, только хуже стало. Неизвестно, что они еще сделают со мной. А тут еще соседка к нашим знакомым зашла да наговорила такое про врача Уманского, что волосы дыбом встают!
- Осенью у него так одна и не проснулась после операции. Говорят - зарезал! Его даже в милицию таскали. Проверяли - Не шпион ли!
Наверное, правду говорит соседка, решил я, потому что мы с бабушкой видели этого самого Уманского во дворе больницы. Ходит туда-сюда, размахивает руками как ненормальный, разговаривает сам с собой.
- Я как только увидела его, когда он у нас появился в больнице, так сразу сказала, что это не простой человек. Опасный! Даже очки у него не такие, как у всех, а на веревочке. Это чтоб не разбились,- пояснила она,- потому что все время с носа падают.
В нем, правда, есть что-то такое...- соглашался я в душе с соседкой.- Просто так в каталажку прятать не будут...
Такие мысли о врачах пугали меня, и я хотел уехать поскорее домой, хотя в больнице меня осмотрел сам главный врач, та очкастая женщина. Долго возилась с моими больными глазами и тогда я не думал, что она может мне навредить. Просто было очень больно.
К. тому же я сильно заскучал по дому, все время думал о своих друзьях, которые резвятся на улице, ходят в школу. Я очень переживал, что я не с ними и что я не учусь.
Глава 5
Когда мы привезли Карлыгайн домой, она совсем перестала вставать с постели. Правда, несколько первых дней, она ходила по комнате, медленно, иногда придерживаясь за что-нибудь, и безмолвно улыбалась, наверное, просто тому, что она снова среди своих родных и самых близких. Никого ни о чем не расспрашивала, будто боялась нам помешать. Иногда мне казалось, что она не видит никого из нас. Она даже выходила ненадолго на улицу, придерживаемая бабушкой. Потом слегла и больше не поднималась. Ее совсем высохшее, пожелтевшее лицо теперь было бледным недвижным пятном на коричневом ситце подушки.
Удивительно: она ни разу не застонала и не обронила ни одного слова о том, что тяжело. Она только еле слышно просила пить, облизывая пересохшие, совсем бесцветные губы.
Лекарства, которые мы привезли с собой, давно кончились, а все настои из трав, которые готовила бабушка, Карлыгайн уже не могла пить.
И бабушка сказала, что бедной Карлыгайн совсем стало плохо. Теперь наша старенькая керосиновая лампа, увернутая до отказа, чтобы фитиль горел самую
малость, коптила на краю печки до самого рассвета. В углу другой комнаты, куда не доходил свет от этого ночного светильника и стоял полумрак, я лежал на кровати под толстым бабушкиным одеялом и, вытянув худую шею из-под него, рассматривал тени, которые разбегались от маленького дрожащего пламени лампы и оживали на противоположной стене, часть которой была у меня перед глазами как экран кинопередвижки, иногда появляющейся в ауле. В этой пляшущей тени, которая мне напоминала что-то, и это «что-то» я никак не мог узнать, было что-то тревожное. И я засыпал с предчувствием какой-то беды.
Однажды я долго не мог уснуть, потому что мулла Шамшуали почему-то не укладывался спать, а все читал и читал свою молитву, усевшись на свой жайнамаз в центре комнаты. Потом сложил руки на груди и замолчал. Он будто ждал чего-то долго-долго. Не ложился спать и не уходил домой, хотя время было позднее.
Старухи-соседки, неслышно открывая дверь, почему-то на цыпочках подходят к бабушке, сидящей у постели Карлыгайн, что-то шепчут ей на ухо, так же тихо уходят из дома, потом появляются вновь. Только раз донесся до меня еле различимый вопрос: «Как она?» Бабушка каким-то незнакомым мне голосом ответила: «Уснула, бедняжка. Отпустило вроде ее, вся надежда на господа бога теперь... Все в его власти...»
Потом старухи, о чем-то пошептавшись с бабушкой, перестали заходить. Мулла Шамшуали, так и не дождавшись чего-то, прикорнул тут же на полу, положив под голову подушку и подобрав под себя ноги в ичигах. Он не снял их, будто не собирался спать, а прилег так, на несколько минут.
В доме все стихло. И я стал было засыпать, как под окном неожиданно гавкнул Актас, потом залился раздирающим душу воем. Мулла Шамшуали вздрогнул, поднял голову с подушки и недовольно произнес: «Чтоб на твою голову свалились все беды!» И снова усевшись на жайнамаз, принялся читать свой коран. Я никогда еще не видел и не слышал, чтобы коран читали глухой ночью. Мне почему-то стало не по себе, внутри все сжалось от страха.
Замолкший на некоторое время Актас, завыл еще печальней и громче. Перемешанный с завыванием метели, которая разыгралась еще с вечера, его вой напоминал рыдания какого-то существа, беспомощного, как ребенок, и страшного, как сама нечистая сила.
Мне стало страшно: я никогда не слышал такого собачьего воя, похожего на стоны и плач. Ведь всегда, когда начинала лаять чья-то собака, ее лай тут же перехватывали соседские собаки. Сейчас они не могли не слышать завывания Актаса, но
