Заметки из винного погреба - Джордж Сентсбери
III. Портвейн
Портвейн должен следовать за хересом: утверждение, которое не требует, или не должно требовать, доказательств для всякого порядочного англичанина. Эта заметная часть моего погреба выросла из небольшой партии бутылок, приобретенной в 1851 году (кажется, то был «Кокберн», хоть я и не уверен); мой друг с Пэлл-Мэлл, родом из Шотландии, продавший мне их, простодушно заметил, что он, со своей стороны, предпочитает сладкий портвейн, но среди полусухих вин, по его мнению, этому нет равных. Сколько помню, и мне не доводилось пить ничего лучше, не считая содержимого магнумов[36] от тех же поставщиков[37] и того же урожая, купленных на распродаже имущества несчастного воздухоплавателя, мистера Пауэлла[38] из Уилтшира. Полагаю, портвейн 1851 года был лучшим из всех, что я пробовал, если говорить о доступных моему поколению винах прежних лет, и, безусловно, лучшим из тех, что я держал у себя. Много толкуют о сборе 1820 года, но я, кажется, так и не смог попробовать его securus [39], то есть в обстоятельствах, позволяющих как следует оценить напиток. Я пил портвейн 1834 года уже в благоприятных условиях, совсем чуть-чуть, и в несколько большем количестве – портвейн 1847 года, начиная с того момента, когда он казался едва ли не идеальным (допустим, в 1870-м) и до того времени, когда он, шестидесятилетний, лишь навевал воспоминания о себе былом или, по крайней мере, был его робким отзвуком. Но «1851-й» во всех его ипостасях – сухой, сладкий, полусухой, по-моему, заслуживает известного и благочестивого славословия (в слегка измененном виде): Всевышний, несомненно, мог бы создать вино лучше этого, но не стал.
И однако, засев за эту книгу, я несколько лет почти не прикасался к портвейну, решительно предпочитая употреблять после обеда кларет или бургундское. Не могу сказать, был ли у меня когда-нибудь «1854-й»: урожай в тот год не был обильным или примечательным, но кое-кто из судящих весьма здраво ставит его наравне с «1851-м». Тем не менее в первой части моего каталога есть записи о портвейне 1858, 1861, 1863 (как же без него!), 1868, 1870, 1872, 1875 и 1878 годов, сделанные до того промежутка времени, когда каталог начал вестись нерегулярно. В этом промежутке у меня заподозрили жестокий ревматизм. Подозрение подтвердилось, и последовал приговор: отказаться от портвейна вовсе. Это было тем более тяжело, что я незадолго до того вновь поддался своей изначальной склонности к нему. И вот итог: несколько дюжин одного из лучших вин прошлого века, «Доу» 1878 года, были отправлены в утешение больным и страждущим жителям одной кембриджширской деревни; а единственную бочку с портвейном, когда-либо стоявшую в моем погребе (там был «Сэндмен» 1881 года), я вернул торговцам на очень щедрых условиях. Они выплатили мне всю потраченную мной сумму плюс пять процентов за каждый год, что бочка пробыла у меня.
Так или иначе, мне приходилось выставлять спиртное для других, да и сам я не практиковал полного воздержания. В те годы я не вел каталога, но, судя по сохранившимся меню, в основном полагался на три вида. Сторонники общепринятых мнений, пожалуй, оценят их низко, но каждый имеет свои достоинства. Первый – портвейн неизвестно какого года, хотя считалось, что это 1853-й: вероятно, «Сэндмен», но в любом случае отличный. Второй – «Ребелло Валенте» 1865 года. Сегодня урожай 1865 года, как и 1853-го, в целом котируется невысоко, некоторые называют «Ребелло Валенте» грубым. Могу лишь сказать, что для дешевого портвейна он великолепен, и, признаюсь, я не презираю дешевого портвейна. Но настоящей жемчужиной был «1873-й», до восьми- или девятилетнего возраста остававшийся в бочке, и примерно столько же времени – в бутылке, пока я не приобрел его. Он почти не утратил цвета и плотности, действительно высочайшей; но если в его душе и жил дьявол, то эта душа начисто изгнала его и поселила у себя ангела. В то время я обитал в Рединге, и одну мою родственницу лечил покойный мистер Оливер Моррис, принадлежавший к числу самых известных врачей на пространстве от Лондона до Бристоля. Когда я сказал, что дал портвейн его пациентке, на лице доктора отразилось сомнение, и я уговорил его попробовать напиток. Он выпил его так, как полагается пить портвейн: проба букета; медленный глоток; глоток побольше, не такой медленный, и так далее; при этом ни малейшей жадности; пока он пил, лицо его лицо, обычно бледное и почти жесткое, приобрело ту особую мягкость – казалось, он очутился в стране блаженных, если не в райских кущах, – которую доброе вино придает достойным людям. Поставив бокал, он сказал спокойно, но с отчетливой сердечностью: «Это не нанесет ей вреда». Но, как мне кажется, в глубине души он считал, что не стоит впустую тратить портвейн, наливая его даме – и здесь, как уже говорилось, был, по-моему, не прав.
Так или иначе, я выяснил (или убедил себя в этом), что мне он не повредил, или si peu que rien[40], и раскаялся в том, что так поспешно избавился от «1878-го» и «1881-го». Однако за десять лет я пережил три переезда и ни разу не имел достойного погреба, а потому пил то, что удавалось добыть, и восполнял утраченное лишь в той мере, чтобы удовлетворять неотложные нужды. В 1895 году я обосновался в Эдинбурге, где обрел возможность – желанную для меня – создать более значительные запасы, и принялся за дело, хотя оказался не очень «запасливым» в другом отношении. Если у вас есть изрядное количество проверенного старого портвейна, готового быть разлитым в бутылки, значит, вы приобрели его очень задешево. В течение почти ста лет перед войной средняя цена колебалась от тридцати до тридцати шести шиллингов за дюжину; он никогда не устраивает фокусов при созревании, наподобие кларета; за двадцать – двадцать пять лет его цена утроится, и если вы решите избавиться от него, когда он достигнет зрелости, то хорошо заработаете. В то же время, если вы покупаете небольшие партии зрелого вина для собственного
