Михаил Коцюбинский - Фата Моргана
Перед глазами Панаса неотступно стояла смешная физиономия толстого пана в постолах, одна среди поля, неловкая и беспомощная. И не легкое веселье играло в Панасовом сердце, а давняя мужичья ненависть, которая наконец нашла свое слово.
Обуть пана в постолы!
В этом слове заключалась целая картина, роскошный план, справедливость человеческая и небесная.
Обуть пана в постолы!..
Но как это сделать?
Да, как это сделать? Пан не дурак. Свои не захотят, чужих позовет. Панское всегда берет верх.
При одной мысли, что чужие могли бы помешать, пошли бы против общества, загорелись глаза.
Заговорили все разом.
Мажуга поднял руку, будто оглоблю.
— Чужих не пускать! Разогнать! Кольями!
Ого-го! Такой не пустит.
Мария всплеснула руками.
— А что им, если не послушаются,— бить.
— Ведь уже некуда дальше, все одно погибать. Хоть в могилу, хуже не станет. Народ изголодался, а никто не позаботится, есть никто не даст. Ни за что не даст!.. Хочешь есть — пей воду... Отведал беды, так напейся воды... Один роскошествует, а другой... Беда прежде роскоши родилась. Обуть пана в постолы...
Однако понемногу фантазия Панаса увядала, будто червь точил ее. Где там! Разве так легко спорить с паном!
Пан уже не хотел надевать постолы, не хотел сам жать. Он снова был сильным и хитрым врагом, с которым трудно было бороться, который всех победит. Лучше подальше от пана и от греха. Разве ему, Панасу, земский не выбил зуб?
Панаса никто не слушал.
Тогда он застучал палкой.
Что ему нужно?
Нет, пана не запугаешь. У него сила. Нагонит тебе полное село, и у кого сзади было гладенько, узорами разукрасит. Теперь кричат, а тогда что? В стае и беззубая собака зла. Захотели голыми руками ежа убить. Не убьешь, уколет.
Старая хозяйка снова убавила огня. Когда там что будет, а керосин дорогой.
Иван Короткий хотел знать, все ли подписались.
Человек из Ямищ не мог ничего сказать из-за крика.
— Тише, тише, пускай говорит...
Известно, не все подписались. Богатеи отказались.
— Чего захотели! Один черт, что пан, что богатый мужик.
Все ж к ним присоединились деревни Пески, Береза, Веселый Бор...
— Вот! Слышите? Слышите, сколько присоединилось. Теперь наша очередь. Постоим за них, они за нас постоят.
Подписать! Подписать!
В хате становилось душно. Дым стлался по хате, как низкие облака, и синие волны, смешанные с криком, тянулись к раскрытым окнам.
Разве кто заставляет работать у пана? Не хочешь, не иди. Пусть увидит, что не в богатстве сила, а в черных руках. Надо присоединиться. Всем.
Панас Кандзюба шел против общества.
Он не согласен. Это будет бунт.
— Тю! Какой бунт?
— Такой бунт. За это не похвалят. Лучше ждать прирезки.
— Жди, дождешься.
— Скоро будут землю делить.
Мария всплеснула руками.
Разве она не говорила!
На Панаса насели. Кто будет делить? Может, паны?
Однако Панас крепко стоял на своем. Твердый и серый, как груда земли, в тяжелых сапожищах, он знал одно:
— Будут землю делить.
— Да хорошо, хорошо, а покамест...
— Это будет бунт.
Еще там загнать лошадей к пану на поле, увезти тайком бревно из лесу, поставить верши на панском пруду — одно, а бунтовать против пана всем селом, на это нет согласия. Достаточно и одного зуба, выбитого земским.
— Вот видишь... вот!
Раскрыл рот и тыкал пальцем, грубым и негнущимся, как обрубок с корою, в черную дырку на бледных деснах.
— Видите!.. Вот!
Так Панаса и оставили.
***Гром все грохочет, рыжая туча левым крылом обнимает небо. Всюду от капель пузыри на воде, а по оврагам текут потоки и подмывают сено. Погибло сено! Маланка подоткнула подол и лезет в воду, и как раз тогда Гафийка говорит:
— Мама, кто-то стучит в окно.
В окно? какое там окно?
Верно, стучат.
Маланка слезает с лавки, нащупывает стены, а в окно кто-то барабанит.
— Кто там? Кто стучит?
Маланка открывает окно.
— Идите на завод. Несчастье. Андрию руку попортило.
— Несчастье... — повторяет за ним Маланка.
— Сильно попортило?
— Не знаю. Кто говорит — оторвало руку, а кто—пальцы.
— Боже мой, боже...
Маланка мечется в темноте, как мышь в западне, а что хотела сделать — не помнит. Наконец Гафийка подает ей юбку.
Вот тебе и гром!
Какая бесконечно длинная деревня. Там, на винокуренном, несчастье, Андрий умер — может, он лежит, длинный и недвижимый, а тут эти хаты, сонные и тихие, одну минуешь, другая встает, и нет им конца. За тыном тын, за воротами ворота... Слышно, как скот в хлевах тяжело сопит да Гафийка неровно дышит рядом с Маланкой. А завод еще далеко.
Только теперь замечает Маланка, что за ней бежит хлопец с завода.
— Ты видел Андрия?
Кто-то чужой спросил, а хлопец сейчас же говорит.
Нет, он не видел, его послали. Рассказывает что-то нудно и долго, но Маланка не слушает.
Вот уже дохнуло ночной сыростью с пруда, и вдруг, за поворотом, ряд освещенных окон резанул сердце. Завод выбрасывает клубы дыма и весь дрожит, яркий, большой, живой среди мертвой ночи.
Во дворе группа людей, горит свет. Андрий помер. Она кричит и всех расталкивает.
— Молчи, старуха!..
Сердитый голос ее останавливает, она внезапно замолкает и лишь покорно, как побитая собака, переводит взгляд с одного на другого.
Ей объясняют:
— Он, видите, был в аппаратной...
— У машины, значит...
— У машины,— говорит Маланка.
— Держал масленку, а шестерня вдруг и того... и повернулась...
— И повернулась,— повторяет Маланка.
— Он тогда правой хвать, чтоб удержать масленку, а ему четыре пальца так и отхватило.
— По самую ладонь.
— Жив? — спрашивает Маланка.
— Жив... там фершал.
На землю ложится свет, а что там делают, как Андрий — Маланка не знает. Только теперь услыхала, что стонет. Значит, жив.
Наконец тот же сердитый голос кричит:
— Тут жена? Ну, старуха, иди...
Рабочие дают ей дорогу. Она видит что-то белое, вроде подушки, и, только подойдя ближе, замечает желтое, как воск, лицо, какое-то ссохшееся, маленькое, темное, перекошенный рот.
— Андрийко, что ты наделал?
Молчит и стонет.
— Что с тобой, Андрий?
— Откуда мне знать... Калекой стал... Собери мои пальцы.
— Что ты говоришь, Андрийко?
— Собери мои пальцы, закопай... Я ими хлеб зарабатывал. Ой... боже мой, боже...
Подошли двое рабочих и увели Андрия. Не дали Маланке поголосить.
В аппаратной Маланка искала Андриевы пальцы. Три желтых в масле обрубка валялись на полу, у машины, четвертого так и не нашла. Она завернула их в платок и захватила с собой.
Утром Андрия отвезли в больницу, в город, а Маланку позвал сам паныч Леля. Он долго сердился, кричал на нее, как на Андрия, но, спасибо, дал пять рублей.
Через три недели Андрий вернулся. Худой, желтый, поседел, рука на перевязи.
— Болят у меня пальцы,— жаловался Маланке.
— Да где те пальцы?
— Как пошевелю ими,—а пошевелить хочется,— так и заболят. Ты их закопала?
— Как же. В огороде. Что будем делать? — жаловалась Маланка.
— Как что? Пойду на завод, пусть поставят на другую работу.
Но в конторе сказали, что калек не принимают. К панычу Леле и не пустили.
— Хорошее дело! — кричал Андрий.— Работал, пане добродзею, на сахарном двенадцать лет,— не чужой он был, твоего же тестя; теперь у тебя руку при машине испортил, а ты меня выбрасываешь, как хлам...
Потом ходила Маланка. Просила, умоляла — не помогло. И так, говорит, большие расходы: за больницу платили, пять рублей дали, а сколько возни было...
— Вот тебе, Андрийко, и винокуренный завод,— шипела Маланка, отводя душу.
***— Мама... что я вам скажу...
— А что, Гафийка?..
Гафийка в нерешительности молчала.
— Да говори уж, говори...
— Пойду я в работницы.
Маланка подняла руки. Она опять свое!
Все ее сердят, раздражают, хоть помирай.
— Вы не печальтесь, мама. Так было бы лучше. Тато уже не смогут зарабатывать, куда им! А придет зима...
— Молчи! Что ты пристала! Я уже и так похожа на тень.
Гафийка замолкла. Ей было досадно. Мать плачет, а кто знает почему?
Долго Маланка сморкалась и вытирала слезы.
Гафийка подумала вслух:
— Как раз Пидпара ищет девку.
Маланка упорно молчала.
Так ничего и не вышло, как всегда.
А Андрий злился. Голос его стал еще более визгливым, бабьим. Когда он сердился, краска заливала ему лицо, отчего усы становились совершенно белыми.
— Богачи! Заводчики! Сделали из меня калеку, а тогда и прогнали. Отняли силу, выпили кровь, и стал не нужен.
Каждому встречному Андрий совал искалеченную руку.
— Вот посмотрите, что со мной сделали. Двенадцать лет выматывали жилы, двенадцать лет их кормил... Разве такая должна быть правда на свете? Так тебе перетак...
