Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
— Ну и ну, — проговорил он, когда я с виноватым видом обернулся, — вот уж не ожидал увидеть посланца Марка Цицерона под кровом моих предков! В чем дело?
Гортензий, видимо, собирался на заседание сената, поскольку он был в сенаторском облачении, только на ногах — домашние сандалии. Я впервые видел его таким, и это было забавно. С трудом подавив улыбку, я передал ему письмо Цицерона. Сломав печать, Гортензий стал читать его. Дойдя до перечисленных Цицероном имен, Гортензий бросил на меня острый взгляд, и я сразу же понял, что он заглотил приманку. Однако благодаря его многолетней выучке внешне это никак не проявилось.
— Скажи ему, что я почитаю на досуге, — небрежно проговорил он, забирая у меня расшифровку беседы заговорщиков. Могло создаться впечатление, что его ухоженные руки никогда еще не держали ничего менее любопытного, хотя я уверен, что, как только Гортензий вышел из атриума, он понесся в свою библиотеку, сломал печать и впился глазами в свиток.
Что касается меня, то я вышел на свежий воздух и не торопясь спустился к сердцевинной части города по лестнице Кака. С одной стороны, мне нужно было убить время до начала заседания сената, с другой — я выбрал кружной путь, чтобы держаться подальше от дома Красса. Пройдя по Этрусской улице, я оказался в районе, где была сосредоточена торговля ладаном и всякими благовониями.
От насыщенных ароматов и усталости у меня закружилась голова. Мое сознание причудливым образом отделилось от действительности и всех повседневных забот. Завтра в это же время, думал я, выборы на Марсовом поле будут в самом разгаре, и мы, возможно, узнаем, станет ли Цицерон консулом или нет. Но при любом исходе все должно идти своим чередом: солнце, как ему и положено, будет светить, а осенью пойдут дожди.
Задержавшись на Коровьем рынке, я наблюдал за тем, как люди покупают цветы, фрукты, мясо, и размышлял: а каково это — жить вне государственных дел? Обычной, простой жизнью, которую поэт назвал vita umbratilis?[39] Именно такое существование я собирался вести после того, как Цицерон выполнит свое обещание и подарит мне свободу и надел, — есть фрукты, которые сам вырастил, пить молоко коз, которых сам подоил. Я буду запирать на ночь ворота и никогда больше не пойду ни на какие выборы. Вот самый правильный образ жизни.
Когда я наконец дошел до форума, в сенакуле уже собралось около двухсот сенаторов, на которых глазело вдвое больше зевак, включая сельских жителей. Наряженные в деревенскую одежду, они пришли в Рим, чтобы принять участие в выборах. Фигул восседал в консульском кресле у входа в сенат, а рядом с ним, дожидаясь кворума, стояли авгуры. Каждый раз, когда на форуме появлялся очередной кандидат в сопровождении толпы приверженцев, на площади возникало волнение и поднимался шум. Я видел, как прибыл Катилина со своей свитой — странным смешением молодых аристократов и уличного сброда, по сравнению с которым даже погрязшие в долгах, прожженные игроки вроде Сабидия и Пантеры, сопровождавшие Гибриду, выглядели достойно.
Сенаторы потянулись в зал заседаний, и я уже стал волноваться, размышляя, что могло задержать Цицерона, когда со стороны Аргилета послышались звуки барабанов и труб. В следующий миг из-за угла на площадь вышли две колонны молодых людей, несших в поднятых руках свежесрезанные ветки. Вокруг них с восторженным визгом прыгали ребятишки. Затем появилась внушительное сборище римских всадников во главе с Аттиком, а за ними — Квинт в сопровождении примерно десятка таких же, как он, сенаторов-заднескамеечников. Девушки разбрасывали на их пути розовые лепестки. Такому пышному представлению остальные соперники Цицерона могли только позавидовать, и собравшаяся на форуме публика вознаградила его бурными рукоплесканиями. Посередине этого людского водоворота, словно в сердцевине смерча, торжественно шествовал сам кандидат в ослепительной toga candida, которая уже дважды сопровождала его во время успешных выборов.
Я редко видел Цицерона на расстоянии, поскольку обычно находился позади него, и теперь впервые по достоинству оценил его актерское дарование. И одежда, и манера поведения — ровная походка, одухотворенное выражение лица — олицетворяли все, что хотел видеть в кандидате избиратель: честность, неподкупность, чистоту помыслов. Мне хватило одного взгляда на хозяина, чтобы понять: он приготовился произнести важнейшую, с его точки зрения, речь. Присоединившись к хвосту процессии, я слышал приветственные крики сторонников Цицерона, прозвучавшие, когда он вошел в зал, и ответное улюлюканье его противников.
Нам не позволяли приблизиться ко входу в курию до тех пор, пока не зашли все сенаторы, после чего я занял свой обычный наблюдательный пост у двери — и тут же почувствовал, что сзади ко мне кто-то протискивается. Это был Аттик, побледневший от напряжения.
— Как только ему хватило мужества? — проговорил он, но, прежде чем я успел ответить, Фигул поднялся со своего места, чтобы сообщить о провале своего закона в трибунате. Некоторое время он что-то бубнил, а затем потребовал у Муция, чтобы тот объяснил свое поведение: как он осмелился наложить вето на законопредложение, одобренное сенатом?
В зале царила напряженная, предгрозовая обстановка. Я видел Катилину и Гибриду, сидевших среди аристократов, Катула на консульской скамье перед ними и Красса, устроившегося неподалеку. Цезарь расположился в той же части зала, на скамье, предназначенной для бывших эдилов.
Муций поднялся и с надменным видом заявил, что священный долг требовал от него действовать в интересах народа, а lex Figula не имеет ничего общего с защитой этих интересов, угрожает безопасности и оскорбляет достоинство народа.
— Чушь! — послышался крик с противоположной стороны зала, и я сразу узнал голос Цицерона. — Тебя купили!
Аттик схватил меня за руку.
— Начинается! — прошептал он.
— Моя совесть… — попытался заговорить Муций, но был прерван новым выкриком Цицерона:
— О какой совести ты говоришь, лжец! Ты продался, как шлюха!
Зал приглушенно загудел: несколько сотен мужчин начали одновременно переговариваться друг с другом, а Цицерон
