Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
Это было слишком даже для уравновешенного человека, что уж говорить о Катилине! Он буквально обезумел и, издав звериный рев, кинулся вперед, перепрыгивая через скамьи и расталкивая оказавшихся на его пути сенаторов. Проложив себе путь между Гортензием и Катулом, Катилина выскочил в проход и побежал по нему, стремясь вцепиться в горло своему обидчику. Но именно этого и ожидал Цицерон, именно на это он его подначивал. Поэтому Цицерон остался стоять, а Квинт и несколько бывших солдат встали впереди него. В этом, впрочем, не было нужды — Катилину, несмотря на его внушительные размеры, уже схватили консульские ликторы. Друзья обиженного мерзавца, среди которых были Цезарь и Красс, поспешно взяли его под руки и повели назад, к его месту, невзирая на то что Катилина продолжал рычать, вырываться и пинать воздух ногами. Все сенаторы повскакивали с мест, чтобы лучше видеть происходящее, и Фигул был вынужден объявить перерыв до тех пор, пока не будет восстановлен порядок.
После того как все расселись по местам, Гибриде и Катилине, как того требовали правила, предоставили возможность ответить на обвинения, и каждый из них, дрожа от ненависти, излил на Цицерона потоки обычных оскорблений: высокомерный, лживый, каверзник, выскочка, чужеземец, не служивший в войске. Сторонники этой двоицы поддерживали их одобрительными выкриками. Однако даже самые ярые приверженцы Гибриды и Катилины явно были напуганы тем, что так и не смогли опровергнуть главное обвинение Цицерона: что их притязания на консульство поддерживала загадочная третья сила. Сам же Цицерон сидел с непроницаемым лицом, как часто делал в сенате, улыбаясь, обращая на злобные отповеди не больше внимания, чем утка — на летний дождь.
Только потом — когда Квинт и его друзья-военные вывели Цицерона из зала, чтобы не допустить еще одного нападения со стороны Катилины, мы наконец оказались под безопасными сводами дома Аттика, двери были закрыты и заперты на засов, — только тогда Цицерон, похоже, осознал, какое великое деяние он совершил.
XVIII
Цицерону оставалось только ждать, как поведет себя Гортензий. Мы провели много часов в скучной тиши библиотеки Аттика, окруженные древней мудростью манускриптов, под суровыми взглядами великих философов, а июльский день за окнами тем временем все больше наполнялся жарой и пылью. Я, конечно, мог бы соврать, что мы коротали время, обсуждая максимы Эпикура, Зенона или Аристотеля, что Цицерон изрек нечто глубокомысленное относительно демократии, но не хочу кривить душой. Ни у одного из нас не было настроения рассуждать о государственных делах. Особенно это касалось Квинта, который договорился о выступлении Цицерона в Эмилиевом портике, где всегда было много народа, и теперь ворчал, упрекая брата в том, что он попусту теряет драгоценное время.
Конечно же, мы обсуждали громовую речь Цицерона в сенате.
— Видели бы вы рожу Красса, когда он решил, что я вот-вот назову его имя! — со смехом вспоминал Цицерон.
Говорили мы и о том, заглотят ли аристократы наживку, подброшенную им Цицероном, и единодушно решили: если они не попадутся на нее, Цицерон окажется в очень опасном положении. Он то и дело спрашивал меня, точно ли Гортензий прочитал его письмо, и я снова и снова уверять хозяина в том, что Гортензий сделал это при мне.
— Что ж, дадим ему еще час, — говорил Цицерон и снова начинал мерить библиотеку нетерпеливыми шагами, время от времени останавливаясь и бросая едкое замечание, обращенное к Аттику: «Они что, всегда так точны, твои холеные друзья?», или: «Объясни мне, пожалуйста, у аристократов считается дурным тоном хоть изредка обращать внимание на время?»
Чудесные солнечные часы Аттика показывали уже десятый час, когда в библиотеку наконец вошел один из его домашних рабов с известием о том, что прибыл управляющий Гортензия.
— Мы что, будем теперь вести переговоры с его слугами? — пробормотал Цицерон, но его нетерпение было столь велико, что он чуть ли не вприпрыжку выскочил из комнаты и поспешил в атриум. Мы, разумеется, последовали за ним. В атриуме ждал тот самый костлявый управляющий, которого я видел утром в доме Гортензия, только на сей раз он был куда обходительнее. Костлявый сообщил, что на улице ожидает двухместная повозка, которая должна отвезти Цицерона к его хозяину.
— Но я должен ехать с ним! — возмутился Квинт.
— Мне приказано привезти сенатора Цицерона, — невозмутимо ответил посланец Гортензия. — Встреча пройдет в полнейшей тайне. С сенатором может поехать только один человек — его письмоводитель, который умеет быстро писать слова.
Мне это понравилось не больше, чем Квинту. Мне — потому что я не хотел подвергаться перекрестному допросу со стороны Гортензия, Квинту — потому что отказ стал для него унижением и — возможно, это лишь мое предположение — потому что он опасался за безопасность брата.
— А если это ловушка? — возбужденно спросил Квинт. — Вдруг там Катилина? И он устроит тебе засаду на дороге?
— Вы находитесь под защитой сенатора Гортензия, — сухо заявил костлявый. — От его имени и в присутствии всех этих свидетелей даю вам слово чести, что вам ничто не угрожает.
— Ладно, братец, не волнуйся. — Цицерон ободряюще потрепал Квинта по плечу. — Все будет хорошо. Гортензию сейчас совсем не нужно, чтобы со мной что-нибудь «случилось». Кроме того, — улыбнулся он, — я нахожусь под кровом своего друга Аттика, и это лучший залог моей безопасности. Пойдем, Тирон, послушаем, что нам скажут.
Мы покинули надежное пристанище — дом Аттика, — прошли по улице и увидели красивую двухколесную повозку со значком Гортензия на боку. Управляющий уселся рядом с возницей, мы с Цицероном устроились внутри, и повозка покатила вниз по склону. Однако, вместо того чтобы свернуть на юг, к Палатинскому холму, мы, вопреки нашим ожиданиям, поехали на север, к Фонтинальским воротам. Цицерон набросил полу своей тоги на голову, будто бы защищаясь от пыли, валившей из-под колес. На самом деле он просто не хотел, чтобы сочувствующие ему избиратели видели его в Гортензиевой повозке.
Однако, когда мы выехали из города, Цицерон снял наскоро сооруженный капюшон. Я видел, что ему не по себе. Несмотря на заверения слуги Гортензия и его, Цицерона, напускное бесстрашие, он знал, что на пустынной дороге с ним запросто может произойти «несчастный случай». Солнце было большим и уже опускалось, стремясь спрятаться за выстроившимися вдоль дороги гробницами. Тополя отбрасывали зловещие тени, лежавшие на нашем пути, словно горные расселины.
Некоторое время мы тащились позади телеги, запряженной волами, не имея возможности обогнать ее. Когда дорога
