Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
Цицерон повернулся и направился к двери, а я, как обычно, последовал за ним, думая, что время для него, наверное, остановилось. Мы уже почти достигли утопавшего в густой тени дверного прохода, через который нам, без сомнений, предстояло выйти в пустыню общественного забвения, как вдруг за нашими спинами прогремел голос (это был сам Лукулл):
— Прочитай!
Мы с Цицероном разом остановились и повернулись.
— Прочитай то, что говорил сейчас Катул! — снова потребовал Лукулл.
Цицерон кивнул мне, я снова извлек на свет свои таблички и стал читать, с легкостью переводя свои затейливые значки в человеческую речь:
— Если то, что я прочитал здесь, правда, можно с уверенностью сказать, что преступный заговор поставил наше государство на грань гражданской войны. Если это ложь, перед нами самая отвратительная подделка в истории Рима. Я не верю, что столь подробная запись могла быть сделана рукой человека…
— Он мог все это запомнить, — стал протестовать Катул. — Дешевые трюки, подобные тем, которые показывают бродячие фокусники на городских площадях.
— А последнюю часть? — проговорил Лукулл. — Прочитай последнее, что сказал твой хозяин.
Я пробежал пальцем по тексту и, найдя нужное место, прочитал последние слова Цицерона:
— …Хотя вы никогда не входили в число моих друзей. Я также продемонстрировал свое мужество, когда сегодня в сенате вступил в открытое противоборство с этими преступниками. Ни один другой кандидат в консулы не делал ничего подобного в прошлом и не сделает в будущем. Я превратил их в своих врагов, но при этом показал вам их истинные лица. Но от тебя, Катул, и от всех вас мне не нужно ровным счетом ничего. А если вы пригласили меня лишь для того, чтобы оскорблять, желаю вам приятного вечера и удаляюсь.
Исаврик присвистнул, а Гортензий кивнул и сказал что-то вроде: «Я же вам говорил!» На это Метелл ответил:
— Должен сказать, что это кажется мне довольно убедительным.
Катул молча смотрел на меня.
— Вернись, Цицерон, — поманил моего хозяина Лукулл, — я тоже удовлетворен. Записи подлинные. Давай пока не станем выяснять, кто кому больше нужен, и будем исходить из того, что сейчас мы нужны друг другу в равной степени.
— А я все равно не убежден, — пробурчал Катул.
— Тогда позволь мне убедить тебя всего одним словом: ЦЕЗАРЬ! Цезарь, за которым стоят золото Красса, два консула и десять трибунов.
— Полагаешь, мы действительно должны разговаривать с этими людьми? — вздохнул Катул. — Ну ладно, с Цицероном — допустим, но ты, — фыркнул он в мою сторону, — нам точно не нужен. Я не желаю, чтобы это существо с его фокусами приближалось ко мне даже на милю, не хочу, чтобы оно слушало наши разговоры и записывало их с помощью своих адских каракулей. Ни одно слово, прозвучавшее здесь, не должно покинуть эти стены.
После недолгих колебаний Цицерон неохотно согласился и, бросив на меня извиняющийся взгляд, сказал:
— Хорошо. Тирон, подожди снаружи.
У меня не было оснований обижаться. В конце концов, я был всего лишь рабом — чем-то вроде третьей ноги своего хозяина, «существом», как назвал меня Катул. И все же я не мог не чувствовать обиду. Зажав дощечки под мышкой, я прошел через длинную анфиладу залов, каждый из которых был посвящен тому или иному божеству — Венере, Меркурию, Марсу, Юпитеру. Взад-вперед бесшумно сновали рабы с тлеющими фитилями, с помощью которых они зажигали лампы и свечи в канделябрах. Я вышел в теплый сумрак сада, наполненный стрекотом невидимых цикад, и по причинам, непонятным для меня даже теперь, заплакал. Возможно, я очень устал, и все тут.
Когда я проснулся, почти рассвело. Все мое тело затекло, а туника была влажной от росы. Поначалу я не мог уразуметь, где я нахожусь и как сюда попал, но потом понял, что лежу на каменной скамье у дома, а разбудил меня не кто иной, как Цицерон. Его лицо, склонившееся надо мной, было мрачным.
— Мы закончили, — сказал он. — Давай поскорее вернемся в город.
Посмотрев в ту сторону, где стояла привезшая нас повозка, он поднес палец к губам — мол, при управляющем Гортензия лучше ничего не говорить. Мы молча забрались в повозку, и, когда она уже выезжала из ворот, я обернулся, чтобы бросить последний взгляд на величественную виллу. На террасах все еще горели факелы, но теперь их свет казался уже не таким ярким, как в ночное время. Никого из аристократов не было видно.
Помня, что всего через два часа он должен выйти из дома и отправиться на Марсово поле, где состоятся выборы, Цицерон поторапливал возницу, требуя ехать побыстрее, и тот нахлестывал лошадей, пока спины бедных животных не стали мокрыми от пота. Нам повезло, что дороги были почти пустыми, — мы добрались до Фонтинальских ворот как раз ко времени их открытия. Колеса застучали по мощеной дороге, что вела на Эсквилинский холм. Возле храма Теллус Цицерон велел вознице остановиться, и оставшийся путь мы проделали пешком. Поначалу я удивился, но затем сообразил: Цицерон не хотел, чтобы его приверженцы, которые уже начали собираться у сенаторского дома, увидели его в повозке Гортензия. Погруженный в глубокие раздумья, он шел впереди меня, привычно сцепив руки за спиной, и я заметил, что его тога, еще недавно белоснежная, помялась и испачкалась.
Мы вошли в дом через задний ход, которым обычно пользовались слуги, и сразу же наткнулись на мерзкого Филотима, управляющего Теренции, который, судя по всему, возвращался с ночного свидания с какой-нибудь молоденькой рабыней. Цицерон был настолько озабочен тем, что произошло и еще должно было произойти, что даже не заметил толстяка. Его глаза покраснели от усталости, а волосы стали серыми от дорожной пыли. Велев мне открыть парадную дверь и впустить людей, он поднялся на второй этаж.
Одним из первых порог перешагнул Квинт, который, разумеется, немедленно потребовал отчета о ночных событиях. Он вместе с остальными терпеливо ждал нас в библиотеке Аттика почти до полуночи и теперь был в равной степени полон злости и желания узнать новости. Я оказался в неловком положении и твердил, чтобы он обращался с вопросами прямо к брату. Честно говоря,
