Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
Муций с большой неохотой позволил сидевшим рядом с ним сенаторам усадить себя на место, а Цицерон тем временем вытянул руку в его сторону и, напоминая статую разгневанной Юстиции[40], провозгласил:
— Шлюха ты, Муций, да вдобавок еще и вероломная, ведь не далее как вчера ты заявил народному собранию, что я недостоин быть консулом. Я — первый, к кому ты обратился за защитой, будучи обвинен в воровстве! Выходит, тебя защищать я достоин, а римский народ — недостоин? Но какое мне дело до твоих слов, если всем известно, что тебе заплатили за клевету на меня!
Муций стал красным, как свекла. Он стал трясти кулаком и выкрикивать оскорбления в адрес Цицерона, которые, впрочем, тонули в общем гвалте. Цицерон смерил его полным презрения взглядом, а затем поднял руку, добиваясь тишины.
— Кто же такой этот Муций? — вопросил он, с отвращением выплюнув имя противника, словно попавшую в рот муху. — Муций — всего лишь публичная девка среди целого скопища проституток. Их хозяин — человек благородного происхождения, чей излюбленный инструмент — подкуп, и, поверьте, он играет на нем искусно, как на флейте. Он подкупает судей, избирателей, трибунов. Стоит ли удивляться тому, что наш закон против подкупа для него кость в горле. И какой же способ он избрал, чтобы провалить его? Подкуп! — Цицерон помолчал, а затем, понизив голос, продолжил: — Я должен поделиться с сенатом кое-какими сведениями. — (В зале повисла тишина.) — Прошлой ночью Антоний Гибрида и Сергий Катилина, а также еще кое-кто, встречались в доме упомянутого мной человека благородного происхождения…
— Назови его! — прокричал кто-то, и мое сердце испуганно сжалось при мысли о том, что Цицерон действительно сделает это. Однако он молча повернул голову в сторону Красса и стал смотреть на него так пристально, что с тем же успехом мог подойти и положить руку ему на плечо: ни у кого не могло остаться никаких сомнений относительно личности «человека благородного происхождения», о котором говорил Цицерон. Красс выпрямился и подался вперед, не сводя, в свою очередь, взгляда с Цицерона. Он ждал дальнейшего развития событий. В зале воцарилось гробовое молчание, все словно перестали дышать. Однако на уме у Цицерона было другое, и он с почти ощутимым усилием оторвал взгляд от Красса.
— Упомянутый мною человек благородного происхождения с помощью взяток провалил закон, направленный против взяток, но теперь замыслил кое-что новое. Теперь с помощью все тех же взяток он намеревается проложить путь к консульству. Нет, не для себя, а для двух своих ставленников — Гибриды и Катилины.
Те, чьи имена прозвучали, разумеется, тут же вскочили с мест, на что, вероятно, и рассчитывал Цицерон. Но поскольку оба стояли ниже его по положению, они не могли лишить Цицерона слова.
— Вот и они! — издевательским тоном проговорил он, поворачиваясь к лавкам позади себя. — Лучшее, что можно купить за деньги! — Дождавшись, пока в зале стихнет смех, он добавил: — Как говорим мы, законники, caveat emptor![41]
Самое пагубное для государственного деятеля — когда его публично высмеивают; и если это все же происходит, он должен оставаться непроницаемым, делая вид, что насмешки совершенно не задевают его. Однако Гибрида и Катилина, видя указывающие на них со всех сторон пальцы и раскрытые в хохоте рты, не могли решить, как поступить — то ли вызывающе стоять, то ли сесть и изобразить хладнокровное равнодушие. Они пытались делать и то и другое, поэтому то садились, то вставали, словно пара болванчиков на разных концах игрушечных деревянных качелей. От этого хохот в зале становился еще громче, и вскоре некоторые из сенаторов уже катались по полу, держась за животы, а другие утирали слезы. Особенно сильно бесился Катилина, который, как и любой гордец, не терпел издевок над собой. Но что он мог поделать?
На помощь им попытался прийти Цезарь. Он встал и потребовал у Цицерона объяснить, к чему тот клонит, но оратор не обратил на него внимания, а консул не захотел призвать Цицерона к порядку, поскольку и сам потешался не меньше остальных.
— Давайте начнем с того, который помельче, — продолжал Цицерон после того, как обе его жертвы все же опустились на свои места. — Тебя, Гибрида, не хотели избирать в преторы и не избрали бы, если бы я не сжалился над тобой и не посоветовал центуриям проголосовать за тебя. Ты открыто живешь с куртизанкой, не умеешь выступать на публике и даже собственное имя не вспомнишь без помощи номенклатора. Во времена Суллы ты был вором, а потом стал пропойцей. Короче говоря, ты — шутка, причем шутка неприличная и не в меру затянувшаяся.
В зале стало гораздо тише. Все понимали, что подобные оскорбления превращают людей в смертельных врагов выступающего, но Цицерон как ни в чем ни бывало повернулся к Катилине. Аттик еще крепче сжал мою руку.
— Теперь о тебе, Катилина. Не чудо ли это, не знак ли дурных времен, что ты надеешься стать консулом и вообще задумываешься об этом? И у кого ты просишь эту должность? У бывших руководителей государства, которые несколько лет назад не позволили тебе даже стать кандидатом? Или у всадников, среди которых ты устроил бойню? Или у народа, не забывшего твою чудовищную по жестокости расправу над его вождем — и моим родственником — Гратидианом, после которой ты принес его еще дышавшую голову к ступеням храма Аполлона? А может, ты выпрашиваешь должность у сенаторов, которые своей властью чуть не лишили тебя всех почестей, чтобы отправить в цепях в Африку?
— Я был оправдан! — взревел Катилина, снова вскакивая на ноги.
— Опра-а-вдан? — издевательски передразнил его Цицерон. — Оправдан?! Ты, обесчестивший себя распутством и всеми известными человеку телесными извращениями? Ты, обагривший свои руки мерзостными убийствами, ограбивший наших союзников, нарушивший все существующие законы? Ты, кровосмеситель, женившийся на женщине, дочь которой до того совратил? Оправдан? Тогда я могу сделать только один вывод: что все римские всадники — лжецы, что письменные свидетельства самого почтенного города — подделка, что лгал Квинт Метелл Пий, что лгала Африка. О, гнусный
