Анри Труайя - Свет праведных. Том 2. Декабристки
– Там можно было найти величие души! – ответила она, глядя ему прямо в глаза.
– Величие души – роскошь тех, кому нечего делать!
– Уж не потому ли, что были так заняты, вы никогда не отвечали на мои письма?
– Я же вас не знал…
– Это не причина, Сережа.
Племянник насмешливо поклонился ей.
– Как для кого. Для меня – вполне серьезная причина, тетушка! Теперь, когда я вас увидел, все изменилось, и теперь, если нам придется снова расстаться, я не премину вам написать. Но ведь мы больше не расстанемся! Во-первых, потому что вы не имеете права уезжать из Каштановки. А во-вторых, потому что у нас здесь есть общие интересы. Это поместье столько же принадлежит вам, сколько мне. И я должен перед вами отчитываться!
Молодой человек был настолько невыносим, что ничего не оставалось, как только заставить себя находить его забавным.
– Да, это правда, – сказала Софи. – Но у нас впереди более чем достаточно времени для того, чтобы углубиться в подсчеты.
– Нет-нет, я настаиваю… Я хочу, чтобы вы немедленно убедились в том, как тщательно ведутся наши книги…
Сережа раскрыл на стоявшем перед теткой маленьком столике амбарную книгу. Софи скользнула глазами по ровным столбцам цифр. «Расходы, доходы… Вырубка леса…»
Склонившись через ее плечо, племянник объяснял, как он управляет поместьем. Она не слушала, а все глядела, какой почерк: резкий, острый, в некоторых местах перо, проводя длинную чернильную черту, царапает бумагу.
– Это писал ваш отец?
– Нет, это писал я. Если хотите проверить…
– Завтра, – сказала она, решительно захлопнув книгу.
– Почему?
– За окном так тихо! Мне не хотелось бы испортить эти мгновения сухими цифрами!
Ничего не ответив, Сергей убрал книгу. Софи стала прислушиваться к звукам дома. Где-то далеко тихонько звенит посуда, потрескивает мебель, которую точат насекомые, мерно тикают стенные часы. На нее начинало действовать очарование прошлого. Подняв глаза, она увидела сидящего за письменным столом молодого человека и решила, что он выглядит несовременно. Просто ошибся веком. Ему нечего здесь делать. Но почти сразу осознала, что на самом деле это она здесь не к месту. Разрозненные кусочки мозаики не желали складываться в единое целое. Софи сделала над собой усилие и заставила себя полностью вернуться в настоящее. Сережа молча улыбался. Злобное выражение с его лица исчезло. Очевидно, когда ему не противоречат, не затрагивают его суждений, он снова становится милым и любезным. Должно быть, он недостаточно уверен в себе, оттого и не терпит возражений. Его грубость и резкость – попросту мальчишеская самозащита. Однако ему не чужды и смелость, и прямота. Софи прислонилась головой к спинке кресла, закрыла глаза и постаралась ни о чем не думать. Где-то неподалеку, на ближнем дереве, ухала сова. Кто-то ходил по комнате, паркет скрипел у него под ногами. Это мог быть Николай, или мсье Лезюр, или Михаил Борисович… Да нет, она точно знала, что это Сережа. Она знала это, но не испытывала ни малейшего неудовольствия или раздражения. Теперь и он тоже вошел в ее жизнь, вошел со всеми своими недостатками. У нее снова появилась семья. Странное удовлетворение нарастало в ее душе.
– Уже поздно! – произнесла Софи. – Пойду-ка я к себе, спать пора…
Сережа хотел помочь тетушке встать с кресла, но Софи отстранила его руку и поднялась сама, живо и проворно, опасаясь показаться племяннику старухой.
2
После обеда, когда Сережа удалился в кабинет заниматься делами поместья, Софи ушла в свою комнату. Она больше не могла откладывать, надо было немедленно написать Фердинанду Вольфу. Начать было трудно, но потом внезапно припомнился тон их прежних разговоров и перо само побежало по бумаге. Софи рассказывала Фердинанду Богдановичу о том, как закончилось ее путешествие, о том, как она приехала в Каштановку, о своих первых впечатлениях… Доктор был здесь, перед ней, слушал ее с видом серьезным и печальным. Она расспрашивала о том, что нового у него. Правду сказать, ей пришлось следить за собой и сдерживаться, чтобы расспросы не показались ему чрезмерно нежными и заботливыми. Когда Софи перечитала письмо, оно показалось ей несколько суховатым. Ничего, так лучше!.. Затем она написала Полине Анненковой, Наталье Фонвизиной, Маше Францевой. Завтра кучер отвезет письма в Псков, на почту. И когда же придет ответ? В существующих обстоятельствах самым мудрым было ни на что не надеяться.
Софи вышла прогуляться по парку, заново познакомилась с обвитой зеленью беседкой, березовой рощицей, семьей столетних каштанов, затем, переполненная ностальгическими воспоминаниями, направилась к службам. Слуги, которых она там увидела, наверное, были новыми – почти все молодые, миловидные. Старых, должно быть, отослали по родным деревням. Софи пока не знала прислугу по именам, зато ее уже знали и разговаривали с ней почтительно. Сережа выбрал для тетки в горничные толстую белокурую улыбчивую крестьянку; звали ее Зоей, и была она женой кучера Давыда.
Погода стояла такая чудесная, что Софи захотелось немедленно навестить все окрестные деревни, и она приказала Давыду заложить коляску. Стоило оказаться в обстановке молодости, и у нее взялся откуда-то приказной тон… Инстинктивно она так заговорила, что ли? Боясь, что не поймут иного?.. Нет, теперь уже ей и самой кажется вполне естественным, что вокруг суетится бездельная и угодливая челядь… Странная метаморфоза… И так быстро!.. Софи села в коляску, а как только лошади шагом тронулись по аллее, оглянулась и увидела в окне кабинета Сережу, который смотрел ей вслед…
Последние деревья парка остались позади, теперь дорога шла по ровной местности с невысокими холмами. Справа и слева убегали назад поля пшеницы, ржи, овса, перемежаясь редкими рощицами. Затем показалось картофельное поле, и Софи вспомнила, что когда-то приходилось угрожать крестьянам розгами, чтобы заставить их сажать эту «чертову траву», привезенную из-за границы. Похоже, возделанных земель в целом стало больше, чем было во времена Михаила Борисовича. Должно быть, имению пошло на пользу управление обоих Седовых, отца и сына. Покачиваясь на рессорах, Софи не уставала любоваться поместьем, даже восхищаться им. Окружавшее ее богатство, видимая свобода этой прогулки, власть над двумя тысячами крепостных крестьян, которую она полноправно делила с племянником, так не вязались с наложенным на нее запретом правительства удаляться от Каштановки более чем на пятнадцать верст! Ей на память пришло замечание жандарма. «Вы – свободная узница», – так вроде бы сказал Добролюбов. Софи забавляла двусмысленность ее положения. Березы с мелкой листвой плясали у нее перед глазами, в низине поблескивала река; вскоре из-за высоких стеблей подсолнухов показались избы села Шатково. Несколько крестьянок, чесавших языки посреди улицы, завидев коляску, бросились врассыпную и поспешили укрыться в избах. В прежние времена, когда Софи появлялась в деревне, все было наоборот: крестьяне радостно собирались вокруг нее. Удивившись тому, что невольно обратила женщин в бегство, она спросила у кучера:
– Почему они убегают?
– Должно, испугались, барыня, – проворчал он.
– Испугались? Чего?
– Да кто их знает! Бабы у нас дуры, всего боятся!..
По всей улице, из конца в конец, двери закрывались так поспешно, словно в складках платья гостьи таилась смерть. Софи выбралась из коляски, подошла к ближайшему дому, решительно толкнула дверь и оказалась перед дрожащим от страха крестьянским семейством. Две старые женщины, одна совсем дряхлая, другая чуть помоложе, вокруг них – оборванная малышня, испуганно глядящая на незваную гостью ясными глазами. На печи дремлет столетний, не меньше, дед, до самых глаз заросший дремучей бородой. Темнота, грязь, тяжелый дух перенаселенного логова. В первое мгновение стояла такая тишина, что слышно было, как жужжат в упоении счастья мухи. Софи назвалась, сказала, откуда приехала, и обе старухи ударились в плач. Старик проснулся, сполз с печи, кряхтя, поклонился ей в ноги и поплелся звать соседей. Вскоре вокруг дома собралась толпа, и Софи пришлось выйти, чтобы показаться людям. Все молодые и здоровые мужчины и женщины работали в поле, но стариков и калек в деревне тоже хватало, и вот тут-то она то и дело узнавала знакомые лица, покрывшиеся за долгие десятилетия густой сеткой морщин. Эти поблекшие лица напоминали монеты, чью ценность угадываешь, несмотря на то что металл истерся. Имена, одно за другим, сами собой слетали с ее губ:
– Ах, господи, да это же Агафон!.. А это Марфа!.. А это Арсений!..
Каждый раз тот или та, кого она называла по имени, радостно отзывался, крестился, растроганно всхлипывал.
– Ой, Максимыч!
– Нет, барыня, я его сын! Мне было десять лет, когда вы уехали!
– А там кто такой стоит? Постой-постой, я ведь и тебя знаю!.. Никанор!.. Угадала?
– Он самый! Благослови вас Господь, барыня! Вы нисколько не изменились!
