Анри Труайя - Свет праведных. Том 2. Декабристки
Софи от души поблагодарила. Ну вот! Похоже, напрасно опасалась, все, наверное, получится куда проще и легче, чем можно было предполагать. Она шла за Сережей, который предупредительно показывал ей дорогу, словно она была здесь чужая, и про себя улыбалась.
– Сюда, тетушка, осторожно – здесь порожек…
И на лестнице он снова о ней позаботился:
– Будьте внимательны, тетушка! Ступеньки немного высоковаты!
Можно подумать, она не знала об этом задолго до того, как он родился на свет!
Когда племянник открыл дверь комнаты, которая когда-то была их с Николаем спальней, Софи стало не по себе. Мебель переставлена, обои и занавески выцвели… Все кажется маленьким, старомодным, обветшалым, если сравнивать с образами, сохранившимися в памяти… Софи оглядела кровать, ночной столик, перевела взгляд на икону в углу, заметила медный подсвечник… Воспоминания всколыхнулись в ее душе, и она поспешно прикусила губы, чтобы не расплакаться.
– Может быть, вам еще что-нибудь нужно? – спросил Сережа.
Она качнула головой: нет-нет, спасибо, ничего, и племянник тихонько вышел, как будто тетушка была занята разговором с кем-то невидимым и он не хотел ей мешать.
* * *Вечером Софи снова встретилась с Сережей: они ужинали вдвоем, сидя на противоположных концах длинного стола. Никого из подававших на стол слуг она не знала. Еда оказалась сытной, тяжелой, пряной, как во времена Михаила Борисовича. Внезапно Софи почудилось, будто они с племянником в столовой не одни, что к ужину собрались и другие члены большой семьи, вот они, сотрапезники, сидят вокруг нее: свекор, Николай, Маша, как все они рады снова ее видеть! На мгновение забыв обо всем, она почувствовала себя счастливой. Потом, опомнившись, спросила:
– А что стало с мсье Лезюром?
– Он умер через год после дедушки, – ответил Сережа.
– А где Василиса? Няня Василиса?
– Тоже умерла.
– А как Антип? Он-то хоть жив еще?
– Еще жив, но очень стар и совершенно выжил из ума. Живет теперь в деревне.
– Отец Иосиф?
– Вот он тоже умер – в тот год, когда была холера.
Софи назвала еще несколько имен, но поняла, что ворошит кучу пепла, и снова заговорила о Михаиле Борисовиче. Ей хотелось знать, каким Сереже запомнился дед.
– Когда он умер, мне было лет пять или шесть, никак не больше, так что я почти его не помню, – ответил на ее расспросы племянник. – Очень смутно видится сгорбленный старик с пышными белыми бакенбардами, в больших очках… Он позволял мне играть с гусиными перьями, с табакеркой, с шахматными фигурами. Нет, пожалуй, больше ничего в памяти не осталось…
«А ведь Михаил Борисович наверняка окружал мальчика вниманием, нежностью, наверняка гордился им, – подумала Софи. – Но как же мало воспоминаний сохранил Сережа о любви и заботе деда! Только – что позволял играть с шахматными фигурами да перьями… Что это? Бессознательная жестокость молодости, которая может возвыситься лишь тогда, когда забывает о предшественниках?»
Ужин подходил к концу, и Софи чувствовала себя все более и более одинокой: странное ощущение – словно все ровесники исчезли с лица земли…
Когда встали из-за стола, Сережа предложил ей руку, и они перешли в кабинет. Уже стемнело, и слуга зажег лампы, но жара не спадала. Безрассудные мотыльки влетали в открытое окно, устремляясь на свет. В маленькой жаровне дымились ароматные угли – легкий дымок отпугивал насекомых. Сережа попросил разрешения закурить. Софи отрешенно смотрела, как он высекает огонь, раскуривает трубку, сильно затягиваясь через самшитовый чубук, и вспоминала младенца, которого дождливой и ветреной ночью принесла на руках в этот дом. Что этот мальчик знает о своей матери? Рассказали ли ему вообще о том, почему она повесилась?
– Вам, Сережа, было всего несколько месяцев от роду, когда мне пришлось вас покинуть, – негромко сказала она. – Должно быть, ваше детство было не таким уж радостным. Вас растила старая Василиса?
– Нет, отец.
– Я хочу сказать… вашей няней была Василиса?
– Да. Но еще много других! Только я не помню их имен.
Софи поежилась: кожаная обивка кресла холодила плечи.
– Я очень любила вашу матушку, – вздохнула она. – Перед смертью она попросила меня заботиться о вас, как о родном сыне. Но я не смогла сдержать слово, которое дала ей, потому что, как вы знаете, последовала за мужем в Сибирь. Маша была очень чувствительной женщиной, нежной и страстной одновременно…
Губы Сережи растянулись в улыбке.
– Вы правы, – пробормотал он, – но мне кажется, она была довольно неуравновешенной.
Софи задохнулась от возмущения.
– Да как у вас язык поворачивается? Разве вы можете судить Машу? – с трудом выговорила она.
– Я только повторяю то, что говорят все.
– Все? Наверное, так говорил ваш отец?
– Да, среди прочих – и он тоже. Как бы там ни было, моя мать покончила с собой из-за нелепой истории. Не могла же она дойти до такого отчаяния только из-за того, что отцу пришлось продать нескольких крестьян, чтобы расплатиться с долгами! Всем известно: она принимала все слишком близко к сердцу! И, между прочим, еще до того раз двадцать пыталась покончить с собой!
Софи слушала, как племянник нагромождает одну ложь на другую, веря, что все это чистая правда, и молча страдала оттого, что не могла немедленно опровергнуть досужие вымыслы: не было ни малейшей надежды на то, что Сережа ей поверит. Может быть, позже, когда пройдет какое-то время, она попытается его переубедить. Бедная Маша, ничего-то ей в жизни не удавалось, даже смерть не удалась, и, вероятно, самым тяжким наказанием стало презрение, с каким сын относился к ее памяти!
– Думаю все-таки, что лучше не судить о людях, которых не знал лично, – попыталась вразумить племянника Софи.
– В тех случаях, когда нет возможности составить о чем-то собственное мнение, лично я полагаюсь на мнение тех людей, которым вполне доверяю!
– И никогда не боитесь ошибиться?
– Существуют неопровержимые доказательства, свидетельства, подтвержденные фактами!
– Вот это меня и тревожит, причем тревожит очень сильно! – вздохнула Софи.
– Не понимаю, что именно вас тревожит, тетушка.
– То, что… Видите ли, Сережа, если вы бездумно соглашаетесь с тем, что слышите от людей из вашего окружения, то, скорее всего, не испытываете ни малейшего сочувствия и к тем, кого принято называть декабристами…
Черты Сережи внезапно отвердели, взгляд сделался жестким.
– В самом деле, – ответил он, – не стану скрывать, что чувствую себя весьма и весьма далеким от этих господ.
– Пусть так. Однако, не разделяя их взглядов, вы могли бы сожалеть о постигшей этих людей участи!
Он гордо выпрямился:
– Простите уж, тетушка, но я отказываюсь жалеть людей, которые ради удовлетворения своих личных амбиций хотели предать Россию огню и мечу. Я сторонник порядка. Вполне естественно, что правительство изолирует людей, которые могут нарушить спокойствие и расстроить жизнь общества.
Софи смотрела на молодого человека с безрадостным любопытством. Неужели это племянник ее Николая произносит такие слова? Даже от самого Михаила Борисовича вряд ли можно было бы услышать нечто более реакционное! А что, если все молодые россияне теперь такие же, как этот мальчик, испугалась она, но тут же опомнилась, подумав о том, что Николай ведь, когда она познакомилась с ним в Париже, придерживался далеко не либеральных взглядов… И, желая сменить тему, спросила:
– А что за жизнь вы ведете в Каштановке? Часто ли видитесь с соседями?
– С ними? С ними стараюсь видеться как можно реже! Они совершенно неинтересные люди!
– Тем не менее, мне кажется, я припоминаю, будто среди них были люди вполне порядочные. Ваш дядя когда-то очень дружил с Васей Волковым.
– Вот уж чему не приходится удивляться! – откликнулся Сережа. – Волков в наших краях слывет республиканцем. Его даже, если не ошибаюсь, допрашивали во время процесса декабристов. Однако он не был арестован.
– А его матушка?
– Живет вместе с ним. Сестры вышли замуж, перебрались в Москву. Все они помешанные!
Софи, нимало не смутившись, продолжала расспрашивать Сережу о других прежних знакомых, и каждый раз он отвечал ей резко, с раздражением. На тридцать верст в округе не случилось ни одного человека, который в его глазах заслуживал бы снисхождения, он никого не щадил. Может быть, списать эту непримиримость на молодость и самомнение племянника? Наверное, ему хочется любой ценой добиться того, чтобы в ее глазах выглядеть человеком с сильным характером. В окно вливалась легкая прохлада, тихо шелестели под ветром листья…
– Не могу поверить, что на самом деле вернулась в Каштановку, – произнесла Софи. – Все кажется, будто за этими стенами все еще Сибирь. У меня осталось там столько добрых друзей!
– Неужто сожалеете о том, что покинули Тобольск? – язвительно спросил он.
