Валентин Пикуль - Баязет
Удар второй и удар третий.
Штаны быстро наполнялись горячей кровью, и он уже не сдерживал своего крика: страшный, почти звериный вопль человеческого тела, которое корчилось от ужасной боли, наполнял мрачные переходы караван-сарая. Негр многоопытной рукой направлял острие кола, а бритый цыган работал за молотобойца.
– А-а-а-а-а-а, – выл Дениска на одной необрывающейся ноте и дергался всем телом, словно бедняга хотел сорваться с этого страшного орудия пытки…
Он бился головой об пол, грыз зубами ковер и скоро затих, выпучив глаза и громко икая. Мешочек с родной русской землей, взятой с могилы батьки, вывалился из-под рубахи, и глаза Кази-Магомы алчно блеснули:
– Золото!
Шнурок разлетелся под кинжалом, и в пальцах сына имама пересыпалось что-то зернистое – золото! Но разочарование снова обернулось в шутку, и он протянул мешочек Хаджи-Джамал-беку:
– Вот награда тебе, возьми!..
Предатель высыпал на ладонь горсть серой печальной земли и понял, что заработать на жизнь ему трудно.
– Дурак урус! – выкрикнул он и забил эту землю в перекошенный рот Дениски.
Грянули за стеной барабаны, завыли скрипки, прогудели рога. Дениску подняли на шесте кола и вынесли на улицу. Так и носили его по городу, гордясь победой, а перед ним, в руинах и пожарищах, лежал поверженный во прах Баязет, и где-то в отдалении, грозно высясь на скалах, торжественно стояла крепость.
Но глаза Дениски уже ничего не видели, и для него Баязета больше не существовало.
7Девочка-турчанка, пригретая Потемкиным, медленно угасла на руках солдата, тихая и доверчивая. Сивицкий не мог помочь: эпидемия дизентерии становилась уже повальной, подкашивая даже богатырей.
И до последней минуты:
– Аман, урус… аман, урус, – шептала девочка понятные всем слова, и с этой жалобной мольбой о помощи, в которой – она верила – ей не откажут, она и скончалась.
– Аман, урус… аман, урус, – настойчиво вопили о помощи матери-беженки, предлагая в обмен на воду нитки жемчуга, срывая с себя бусы и выдергивая из ушей старинные серьги.
– Ама-ан, уру-у-ус… – стонали из-за дверей застенка пленные курды и турки, которым вообще не давали воды, и стоны их разносились по крепости, как эхо приглушенных воплей самих защитников Баязета… [22]
«Говоря правду, – рассказывали потом уцелевшие, – тогда не было ни друзей, ни братьев: каждый покупал себе каплю ценою собственной жизни. Вода не уступалась ни за какие деньги (известен лишь один случай, как исключение), – хотя в более счастливые ночи излишек воды охотно раздавался товарищам даром…»
Над крепостью расползался, переносимый сквозняком, духмяный лакомый чад – на железных противнях, под которыми разводились костры, солдаты обжаривали дробленный в крупорушках ячмень. Бедные ездовые лошади, отказавшись от ячменных дачек всухую, целиком отдавали ячмень людям, и Штоквиц теперь каждый день отсыпал на роту полтора пуда ячменя. Сухари и чуреки теперь казались неслыханным лакомством.
Бывшая усыпальница Исхак-паши, этого гордого властелина Баязета, уже была вся перепахана холмиками солдатских могил, и Сивицкий велел расширить кладбище на поверхности двора. Отец Герасим, по обязанности пастыря присутствуя на каждом захоронении, исполнял еще обязанности санитара.
– Теперь посыпайте известью, – не забывал напомнить он после отпевания покойных, и мортусы принимались за дело…
После эпидемии на людей обрушились еще два несчастья – тела солдат, истощенные и грязные, покрывались болезненными вередами, а в госпитале уже лежали несколько человек с явными признаками рожистого воспаления. Штоквиц решил: виноваты врачи – и захотел поругаться с ними.
Придя в госпиталь, он начал так:
– Здравствуйте, любезные Пироговы!
– Ну, до Пироговых-то, батенька, нам еще, знаете… – Сивицкий весьма цинично определил разницу между собой и Пироговым. – Однако, как умеем, лечим!
– Я бы не хотел лечиться у вас, – продолжал Штоквиц. – Еще великий Суворов называл лазареты «преддвериями к погосту…».
– Да? – обозлился Сивицкий. – А не он ли сам и лечил солдат? Квасом, хреном, солью да водкой… Вы пришли сюда, господин комендант, очевидно, сделать нам выговор?
– Мне надоело составлять списки мертвых.
– Убитых, – уточнил Китаевский, – или умерших?
– Это все равно: труп есть труп… Но я говорю сейчас не об убитых. Что делаете вы, чтобы спасти людей?
Сивицкий показал на флягу, висевшую у пояса коменданта.
– Что я могу сделать, – спросил он, – чтобы вы совсем не пили воды?
– Может, и дышать нельзя?
– В том-то и дело, что нельзя… А люди пьют эту заразу и дохнут. И люди дышат этой заразой и дохнут. Я отвечаю за тех, кто попал под мой нож или же попал ко мне на излечение. Но я не могу заменить воздух, как не могу и дать им чистый источник!
Подошла Хвощинская, в раздражении шлепнула на стол перед Штоквицем раскрытый журнал госпиталя.
– Вот, – сказала она. – можете проверить. Мы цепляемся здесь за каждую жизнь. Мы за волосы тянем людей из могилы. И… смотрите сюда: двадцать семь солдат ушло из лазарета даже здоровыми! А этим вот занимаюсь я…
Женщина вытолкнула из-под стола корзину, наполненную бинтами, снятыми с перевязок, и закончила:
– Вот эта мразь, снятая с одних ран, накладывается на другие. Деревянное маслице да карболка – вот и все, что в нашем распоряжении. Но гангрена не царствует здесь. И поверьте, что даже Пирогов растерялся бы, увидев наше положение…
Штоквиц пожал плечами, повернул к выходу.
– Извините меня, господа, – сказал он. – Я не думал, что у вас даже нету бинтов… Сколько же человек поступает к вам на излечение ежедневно?
– Полвзвода вас не испугает?
– С ума можно сойти!..
И комендант ушел, хорошо запомнив выражение людских глаз, смотревших на его флягу. Корзина, доверху набитая тряпками, заскорузлыми в крови и гное, долго еще преследовала его воображение.
«Кто виноват?» – размышлял Ефрем Иванович и не мог отыскать виновника, хотя одним из виновников этих бедствий в лазарете был и он сам, как комендант крепости.
В узком и тесном проходе ему попался солдат. Заметив капитана, он сначала как-то присел, потом медленно опустился перед ним на колени и стал покрывать поцелуями сапоги.
– Дай, дай, – умолял он, – дай, родимый, дай…
Штоквиц отшвырнул его от себя:
– Убирайся! С ума вы посходили здесь, что ли?
Тогда солдат вцепился в его флягу и, воя, стал отдирать посудину от ремня Штоквица. Ударом кулака Ефрем Иванович выбил из солдата сознание, потом долго стоял над ним, почти обалдевший от неожиданного нападения.
– Так и убить могут, – сказал он про себя.
Отвинтив флягу, комендант поднял голову солдата и вылил ему в рот остатки воды. Опорожненная посудина, сухо громыхая, покатилась по каменным плитам коридора.
– Сыт? – спросил Штоквиц.
– Отец родной, – всхлипнул солдат, – ты отец мой…
– Убью! – сказал Штоквиц.
В этот день был разбит последний кувшин. Один из казаков рискнул спуститься на веревке со стен крепости и был подбит турками, когда висел с кувшином на высоте нескольких сажен. Бурдюки, которыми пользовались при вылазках, тоже мало годились для дела, пробитые пулями, и Штоквиц на видном месте приколотил объявление, что для нужд крепости требуются люди, знающие сапожное мастерство. Обещание давать сапожникам по чарке воды в день собрало немало мастеров, и в крепости заработала сапожная мастерская.
– Это правда? – спросил Клюгенау у Штоквица.
– Да, это правда. Теперь будут таскать воду в сапогах.
И действительно, этот способ оправдал себя: «посуда» всегда при тебе, воды в нее помещается достаточно, она не разобьется о камень, а турки в темноте не слышат больше бряканья котелков, бульканья тулуков или стука кувшинов.
И наконец наступил такой день, когда турки вдруг проявили предательское великодушие: они открыли русским беспрепятственный выход к реке. Фаик-паша решил больше не мучить защитников Баязета палящей жаждой на том мудром основании, что вода в реке теперь стала для них опаснее, нежели ее полное отсутствие.
Проведав о свободных подходах к реке, охотники принесли эту радостную весть в крепость.
– Хабар, хабар! – кричали они. – Сигай за водой, братцы!
Люди кинулись за водой, хотя река… была уже до того завалена мертвыми телами, что черпавший воду не мог этого делать иначе, как близ какого-нибудь трупа. Но для умирающих от жажды эти неудобства не имели значения. «Ночь, мешавшая видеть всю мерзость разложения, и освежающий холод воды помогали, – пишет исследователь, – даже трупным ядом утолить жажду с наслаждением. Людям, пившим мочу, не мешало употреблять принесенную воду и на следующий день, когда глазам их представлялась уже не вода, а густая, мутно-желтая вонючая жидкость, переполненная трупными червями. Приобретавшие такой напиток берегли его как сокровище…»
