Валентин Пикуль - Баязет
Некрасов, навестив Потресова на батарее, сказал ему:
– Не хочется быть высокопарным. Однако мне думается, что гарнизон уже перевалил через хребет мужества в ту прекрасную долину, которая носит название Бессмертия! И никогда еще, думается мне, Баязет не стоял так крепко и нерушимо, как стоит он сейчас!..
………………………………………………………………………………………
Ефрейтор Участкин выстрелил в темноту, и приклад винтовки, ударив солдата в плечо, отбросил его на пол.
– Что же это со мной? – удивился он, подымаясь.
Но вскоре заметил, что не только он, но и другие солдаты падают после выстрела. И если поначалу многие еще стыдились своей слабости, то потом такие случаи сделались постоянными, и цепочка застрельщиков, тянущаяся вдоль ряда бойниц, все время ломалась. Люди стали подпирать себя различными досками и козлами, в иных казематах пионеры смастерили казарменные нары, и стрелки теперь били по врагу лежа.
– Жара… ну и баня! – жаловались люди, ползая по нарам, и тут же поедали свою порцию ячменя, тут же пили, что выдавалось пить, тут же, отойдя в сторонку, справляли нужду.
Чувство стыда уже как-то притупилось, и защитники Баязета жили теперь только одним:
– Выстоять, братцы! Только бы сдюжить с турком…
– А подмога-то иде? – спрашивал другой.
– Не будет, – ругался Потемкин. – Готовь себя к смертному концу, а подмоги не жди, слюнявый!
– Эва, порадовал…
– Точно так, – отвечал Участкин. – Война – зверь жуткий: мы отсюда живыми не выйдем, но турка в Эривань не пустим!
– Так нам, братцы, и патронов не хватит.
– Достанем патронов. Еще раз на вылазку сходим…
– Оно конешно: дело такое – солдатское!
А поручик Карабанов умирал. Еще вчера, жалея своего сумасбродного барина, денщик Тяпаев раздобыл для него госпитального супу. Была сварена немытая конина, и вонь шла из котелка такая, что Андрей зажал нос. Но когда он поел, то ощутил такой гнусный привкус во рту, что поручику стало дурно – он снова впал в обморочное состояние. Первое же, что он услышал, придя в себя, это просьбу денщика – доесть остатки супа.
– Милый ты мой, – сказал поручик, – образина ты дикая, вот погоди: если выберусь отсюда – я… я озолочу тебя!
– Не надо золотить, – ответил Тяпаев. – Ты лучше по мордам не бей меня больше…
И от этой просьбы стало Карабанову еще горше. Денщик ушел, и жажда скрутила внутренности почти острой болью. Брезгливость не позволяла Андрею пить гнойную воду, и он не знал, чем утихомирить жар в теле. Карабанов понимал, что есть еще один способ. И к нему многие прибегают. Но он еще не пробовал. А сейчас попробует…
В комнате никого не было. Однако он зашел в угол, словно стыдился кого-то невидимого. Выпить эту гадость было трудно. Карабанов решил покончить единым глотком и сразу понял, что этим способом жажды не утолить.
И отбросил от себя испоганенную кружку.
Вышел. Мутило и поташнивало от слабости.
– Какая мерзость! – простонал он, сплевывая.
Встретил Хренова: идет старик, в руке – трофейная винтовка дальнего боя, через плечо торба холщовая, как у калики перехожего, а в торбе патроны запасные.
– А ты еще не подох, дед? – спросил Карабанов.
– Куды-ы спешить, ваше благородье. Вот поясница гудит, а так-то и ништо мне. Даже блондинка меня не кусает. С других – быдто крупа, так и сыпет, так и сыпет. А у меня хошь бы одна. Инда обидно, коли делать нечего… Что ни говори, а все работа!..
– Эх, дед, дед… Из какого дерева тебя вырубали?
Карабанов прошел мимо шатра, под которым трудились персы, спросил часового:
– Будет ли толк? Когда же вода?
– Да ночью возились. Сейчас, видать, спать легли. Стихли…
Карабанов распахнул полы палатки. Так и есть: среди разбросанных инструментов лежали персы, уже мертвые. Между ними, уходя в бездонную глубину, чернела сухая глубокая скважина.
– Уходи с поста, – сказал Карабанов. – Больше тебе здесь делать нечего… Уходи!..
Было в роду Карабановых, гордившихся родством с князем Потемкиным-Таврическим, такое стыдное предание из времен Пугачевщины… Прабабка Андрея, женщина красоты невозможной, приглянулась одному мужику-атаману, и два года он возил ее по степям да низовьям. И будто бы родила она ему сына, и был тот сын родным дедом поручика Андрея Елисеевича Карабанова. В роду от него это скрывали, видел он только портрет своей красавицы прабабки, зверски изуродованной ревнивым прадедом, но от крепостных людей слышал эту историю не раз, и до сей поры, до «сидения» в Баязете, он стеснялся доли мужицкой крови в своих жилах. И только сейчас ему вдруг захотелось влезть в шкуру какого-нибудь Участкина или Егорыча, чтобы вот так же бестрепетно и стойко, как и они, переносить все тяготы осадной жизни…
На дворе, кольцом извиваясь вокруг бассейна, стояла длинная шеренга людей.
– Вы чего тут собрались? – спросил он.
– Очередь, ваше благородие.
– За чем очередь?
– На фильтр…
– Куда-а? – не понял Андрей.
– Да вот, – объяснили ему, – живодеры наши, говорят, по кружке чистой воды давать станут!
– Кто последний? – спросил Карабанов.
– Идите уж… мы пропустим.
– Нет, – ответил Андрей, – я выстою вместо с вами!..
8Они стояли возле стены.
– Мне пришла мысль тогда, – сказал Некрасов, – заменить синус мнимым его выражением. Вот так… Тогда можно представить себе, что подынтегральная величина происходит от интегрирования известной функции бэ, дающей вот такой результат…
– Я вас понял, – ответил Клюгенау и отобрал из пальцев штабс-капитана кусок розовой штукатурки. – Тогда: минус бэ-икс, деленное на икс, между пределами от плюс а до минус бэ… Здесь я впишу так… Дифференцируя, мы получим…
Ватнин крикнул им с крыши:
– Вы что, не слышите? Подобьют вас, умников, турки…
К ним подошел Сивицкий:
– Нет ли у вас, господа, закурить?
– Нету, Александр Борисович. Спросите у казаков.
– И у них нету. Вот беда…
– Может, у нашего хана?
– Нет уж. Благодарю покорно. Лучше портянку изрублю в табак и выкурю…
К врачу, шатаясь, словно тень, приблизился солдат.
– Э! – сказал он, показывая ему белый язык.
– Большая лопата. Иди, братец.
Но солдат не уходил.
– Э! Э!– говорил он.
– Так чего тебе надо?
– Э!..
– Ну, ладно. Так и быть. Скажи, что я велел. Три ложки воды пусть даст госпожа Хвощинская.
Солдат ушел.
– Вот и все время так… Эй, эй! – окликнул врач одного солдата. – У тебя курить не найдется?
– Откуда? – спросил солдат.
– Да, тяжело…
Отец Герасим, босой, в рваной солдатской рубахе, пробежал мимо, неся в руке кусок яркого мяса.
– Где раздобыл, отец? – спросил Некрасов.
– Лошади, – ответил священник, воровато оглядываясь. – Лошади падать стали.
– Какой же сегодня день?
– Семнадцатый, господа. Семнадцатый…
Помолчали. Каждый думал о своем.
– Штоквиц говорит, будто котенок у него сбежал.
Некрасов понимающе улыбнулся:
– Дальше комендантского желудка бежать ему некуда!
– Я тоже так думаю, – согласился Клюгенау.
– Где же достать покурить? – спросил Сивицкий.
– Дениски нет – он бы достал.
– Дениска теперь далеко…
Опять замолчали. Говорить было трудно. Языки от жажды едва ворочались во рту.
– Ну, ладно. Надо идти, – сказал Сивицкий и пошел.
– Хороший он человек, – призадумался Некрасов.
К ним подошла цыганка, оборванная и страшная, но еще молодая. Худые ноги ее осторожно ступали по раскаленным камням.
– Сыночку моему… – сказала она и сложила руку лодочкой.
– Чего же тебе дать? – спросил Клюгенау.
– Дай, – ответила цыганка.
– У меня ничего нет.
– У тебя нет, добрый сердар… Где же тогда мне взять?
– Сходи на конюшню. Может, получишь мяса.
С плачем она скоро вернулась обратно:
– Не дали мне… Ты – дай!
– Почему же именно я? – спросил Клюгенау.
– А я вижу… по глазам вижу: тебе ничего не нужно! Ты дашь… сыночку моему!
От цыганки едва избавились, и Клюгенау загрустил: ему было жалко эту мать и женщину.
– Нехорошо получилось, – сказал он.
Потресов вышел из-под арки, мигая покрасневшими глазами.
– Что с вами, майор?
Артиллерист, скривив лицо, всхлипнул:
– Вы знаете, так жалко, так жалко… Бедные лошади!
– А много пало?
– Вчера Таганрог, этакий был забияка. Потом верховая кобыла Фатеж и две пристяжных – Минск и Тихвин… Вошел я к ним, бедным, а они лежат и… И головы свои друг на друга положили, будто люди. Как их жаль, господа! Ведь они еще жеребятами ко мне в батарею пришли. Смешные такие, миляги были…
– Шестнадцать дней без воды – предел для лошади, – заметил Клюгенау. – Не знал, теперь буду знать… Неповинные в этом споре людских страстей, они заслуживают памятника!..
Клюгенау отворил ворота конюшни. Лошади сразу повернули в сторону вошедшего человека головы и заржали. Но, словно поняв, что воды не принесли, они снова опустили головы, и прапорщик впервые услышал, как стонут животные – они стонали почти как люди…
