Валентин Пикуль - Баязет
Казаки, когда им предложили выбрать охотника, единогласно избрали Ожогина, который и сам не отказывался отправиться в этот рискованный путь.
– А крест заработаю? – спросил он.
– Про то не знаю, – ответил Штоквиц. – А вот стакан воды получишь сразу же.
Комендант прочел ему целую нотацию: как таиться от врагов, кого навестить в Игдыре, что сказать Тер-Гукасову, куда спрятать записку, когда расстаться с лазутчиком.
– Переоденешься под курда, – заключил Штоквиц.
Далее мы передоверяем слово историку.
«Для успешного прохода по неприятельской земле, – пишет он, – его велено было одеть в платье одного из пленных. Товарищи, преобразив его в курда, хотели было приступить к бритью головы, но оказалось, что для этой операции никто не давал и капли драгоценной влаги. Не покидавшая казаков находчивость выручила и из этого положения: охотника усадили и объявили окружающим, чтобы те, у кого есть во рту слюни, плевали бы ему на голову. Сказано – сделано: кое-как голова была смочена и выбрита…»
Мы нарочно привели здесь этот отрывок, написанный по горячим следам баязетской эпопеи, но совсем не потому, что не нашли бы своих слов для описания бритья головы. Нет, мы боялись, что читатель не поверит нам, насколько дорога была капля воды, если даже в этом случае ее пришлось заменять таким странным способом.
Штоквиц расстегнул на груди Дениски бешмет…
– Крест? – сказал он. – Снять… А это что? – комендант нащупал висевший на груди казака засаленный мешочек.
– Оставьте, ваше благородие, – взмолился Дениска. – Это землица моя родная. Матка ишо навесила.
– Ладно! – Штоквиц запахнул бешмет. – Земля пусть останется…
Карабанов подошел к любимцу и обнял его.
– Сукин ты сын. Знал бы ты, как мне тяжело с тобой расставаться! Прощай, брат, прощай.
Старые казаки степенно поклонились Дениске:
– Уж ты, родима-ай, не выдавай… Послужи обчеству!
Глубокой ночью со стены крепости, как раз напротив флагштока, соскользнули в город две темные фигуры – Дениски Ожогина и его проводника Хаджи-Джамал-бека. Веревки вытянули обратно на стену, и Штоквиц сказал:
– Теперь я могу заснуть спокойно. Дениска такой казак, что не подведет…
6– Погоди, – шепнул Дениска, – опять чувяк спадает. Видать, с непривычки мне…
Хаджи-Джамал-бек терпеливо подождал казака и потом, так же неслышно, подобно юркой ящерице, заскользил в темноте овражной расщелины, ловко раздвигая перед собой кусты боярышника. Упругие влажные ветви хлестали Дениску по лицу, он жадно слизывал с губ сладкие капли ночной росы.
Под мостом лазутчики посидели немного, пока не примолкли близкие выстрелы; казак несколько раз принимался пить. Раздутый труп, отмытый от берега, проплыл по середине реки, пузом кверху, и Дениска сплюнул:
– Накидали тут… и своих и наших!
– Ходить надо, – сказал Хаджи-Джамал-бек, и они тронулись дальше.
В одном из кривых переулков им встретился курд на лошади, везущий куда-то перекинутую через седло женщину. Похлопав добычу по заду, курд ощерил в темноте сверкнувшие зубы.
– Хороший женщин! – сказал он, и Хаджи-Джамал-бек уступил ему дорогу.
– Русская, что ли? – спросил Дениска.
– Ай, – отмахнулся лазутчик, – самый плохой женщин – немецкий женщин. Кюшяет много!
И казак вспомнил, что где-то здесь, верстах в двадцати от Баязета, находится богатая деревня немецких колонистов. Ему стало не по себе от чужого горя, и он загрустил:
– Господи, хоть бы выбраться отселе…
От жажды давно обгорели внутренности. Снова захотелось пить. На одной из улиц журчал крохотный фонтанчик, падавший в каменную чашу. Дениска снял папаху, напился.
– Постой, – попросил он лазутчика, – я лицо сполосну!
Он с наслаждением подставил шею под ледяную струю и даже покрякивал от молодого удовольствия. Хаджи-Джамал-бек подошел к нему сзади, взял руки казака в жесткий ключ и зубами вцепился ему в ворот бешмета.
Дениска рванулся что было сил:
– Ты что, сатана? Пус-с-сти…
– А-а-ай, башчавуш-башчавуш, – запел не своим голосом лазутчик, и чьи-то сильные руки быстро скрутили Дениску веревками, бросили его в седло и связали ему ноги под животом лошади.
– Сука ты, сука! – ругался он, растерянный, не понимая, что происходит…
Нагайка зыкнула и рассекла ему ухо. Хохот.
Его повезли, и он закачался в седле.
Возле самого стремени шагал Хаджи-Джамал-бек и скалил казаку зубы:
– Гостем будешь… Гостем хорошо будешь!
У караван-сарая его распутали от веревок, и еще в сенях Дениску оглушил визг скрипок и глухое рокотание бубнов-даиров. Ожогина втолкнули в освещенные двери, от сильного толчка он полетел вперед и, вызывая смех, растянулся на полу перед Кази-Магомой.
Сын имама в черкеске, грязной и рваной, словно рубище нищего, с репейником в густой бороде, ударил ногой по блюду с марджан-балыком. Зазвенели разбитые карафины, и он вскочил на середину ковра, украшенного изображением отдыхающего льва.
– Подай! – сказал он, выкинув вперед тощую сильную руку.
Хаджи-Джамал-бек с поклонами, вежливо шипя, залез в ухо Дениске и достал из него спрятанную там записку. Развернув бумажку, он передал ее чтецу, и тот, завывая, прочел ее вслух по-русски, после чего Дениска заплакал.
– Погоди, – сказал он лазутчику, – доберемся…
Кази-Магома положил ему на плечо руку.
– Я жил в России, – сказал он, – и знаю, что гяуры любят плакать. У вас даже строят дома, куда мужчины собираются пить вино и плакать. На этих домах пишут только одно слово – кабак!
Он распахнул на Дениске бешмет, со смехом стал разматывать на нем пояс.
– Зачем тебе такой пояс? – приговаривал он. – Гяуру нужен тоненький поясок, чтобы при кашле ты разорвался на сто кусков сразу!
Дениска скинул бешмет, всхлипнул. Поглядев на окно, машинально подумал: «Узкое… не проскочить!» К нему подошел какой-то одноглазый турок в малиновом халате, заляпанном на груди маслом и сластями, начал издеваться, угодничая перед Кази-Магомой:
– Вот шербет, вот хороший халва, а вина нет. Мы, правоверные, вина не пьем и оттого так богаты. Это вы, едящие грязную свинину, пьяните себя, деретесь и сквернословите…
И такая тоска наступила на сердце Дениски, что он вдруг завыл – тихонько и жалобно, сквозь зубы. Вспомнил он, как за день до отъезда на войну был в гостях у своих дядей-богатеев и в пьяной драке выбили ему дядья два передних зуба. А на другой день, когда он пришел на могилу отца, чтобы освятить своего коня и шашку, дядья подарили ему золотой червонец, и он пропил его во Владикавказе, откуда и поскакал, похмельный и злой, служить на линию…
Нащупал Дениска языком то место, где не хватало двух зубов, и сказал турку, словно харкнул:
– Так и што с того, што свиней не ядите. Сами-то вы свиней хуже, только жрать тебя, кривого, даже собака не станет. И отступись от меня – не воняй дыханием!..
Чей-то острый кинжал, занесенный сзади, легко и почти без боли отрезал ему уши. Дениска увидел их, брошенные к ногам Кази-Магомы, и ужаснулся при мысли, что это еще только начало…
– Ну-к, ладнось, – укрепился он в своем отчаянии, – резать будете, я знаю про то. Вас хлебом не корми, только человека исстругать дай… А и несладко вам станет, псам турским, когда мы расшибать ваши черепа начнем!
Вышла из угла громадная лохматая собака, на брюхе подползла к подножию Кази-Магомы, хозяина своего, и в зубах утащила одно ухо. Турки весело рассмеялись.
Сын имама выхватил из рук чтеца письмо капитана Штоквица, завернул в него другое ухо, и веселью турок не стало предела: они катались по коврам, словно озорные мальчишки, бросая один в другого пышные, унизанные жемчугом подушки-мутаки.
– Штоквиц-паша, – сказал Кази-Магома, – не врет здесь. Зачем ему врать?.. Воды нет. Кушать нет. И одна женщина на всех. Бедная женщина!
Он поднялся во весь рост, и лохмотья рукавов его черкески хлестнули Дениску по лицу. Хлопнул сын Шамиля дважды в ладоши, и казак услышал, как за его спиной встали двое. Он обернулся: это были палачи в черных шелковых рубахах – жилистый цыган с бритой головой и старый негр с синими отвислыми губами.
И сын имама приказал им:
– Кончик кола должен высунуться из кончика языка. Доставьте мне удовольствие!
Дениску сбили с ног и поставили на корточки. Он медленно покрывался липким потом.
– А ты чего ждешь? – спросил Кази-Магома лазутчика.
– Великий сын имама, – вроде собаки подполз к нему Хаджи-Джамал-бек, – прикажи казначею отсыпать мне приличный бакшиш за это письмо.
– Я велю тебя повесить рядом с казначеем…
Дениска услышал, как что-то острое уперлось в него, и тогда он закричал – дико и страшно, вкладывая в этот крик весь свой ужас, всю животную боязнь за свое здоровое тело…
Первый удар настиг его неожиданно, и он поднял лицо:
– Ой, ой, ой… Что ты делаешь?
Удар второй и удар третий.
Штаны быстро наполнялись горячей кровью, и он уже не сдерживал своего крика: страшный, почти звериный вопль человеческого тела, которое корчилось от ужасной боли, наполнял мрачные переходы караван-сарая. Негр многоопытной рукой направлял острие кола, а бритый цыган работал за молотобойца.
