Рафаэль Сабатини - Ночи Истории
— Ладно! Хватит! — сказал Стакли злобно. Его сын и двое гребцов встали рядом с ним, как бы приготовившись к драке.
— Ну, если так, капитан, я именем короля беру вас под арест по обвинению в подстрекательстве к мятежу.
Капитан сделал шаг назад, на мгновение застыв от изумления, опомнившись, схватился за пистолет, собираясь наконец сделать то, что, как он понимал, должен был сделать уже давно.
Но его сразу схватили. Только тогда сэр Уолтер понял, что произошло, и вместе с пониманием пришла ярость. Старый искатель приключений сбросил плащ и выхватил рапиру, чтобы проткнуть ею своего дорогого друга и родственника. Но опоздал. Чьи-то руки схватили его. Его крепко держали люди со шлюпки, предводительствуемые мистером Уильямом Хербертом, который, как он знал, был кузеном Стакли. Мистер Херберт в соответствии с этикетом предложил ему сдать шпагу.
Но он взял себя в руки, подавил ярость. Холодно посмотрел на своего родственника, лицо которого на фоне ранней летней утренней зари казалось особенно бледным и злым.
— Сэр Льюис, — и это было все, что он сказал, — эти действия не делают вам чести.
У него больше не осталось иллюзий. Он понял теперь все до конца. Его дорогой друг и кузен все время обманывал его, желая сначала выманить у него все драгоценности, а потом, как пустую скорлупу, бросить палачу. Манури, конечно, тоже участвовал в заговоре. Он служил и нашим и вашим, и даже собственный слуга сэра Уолтера Котерел был заодно с ними.
Но только на суде сэр Уолтер осознал всю низость Стакли, только там выяснилось, что этот негодяй был снабжен официальным документом, освобождающим его от ответственности за участие в планах побега. Это помогло ему с большим успехом уличить и предать сэра Уолтера. На суде выяснилось также, что корабль, на котором сэр Уолтер прибыл из путешествия, и еще многое должно быть передано этому корыстолюбивому Иуде как дополнительное вознаграждение.
Если раньше, чтобы не попасть в руки врагов, сэр Уолтер вынужден был прибегать к уловкам, недостойным великого человека, то теперь, когда никакой надежды уже не оставалось, он проявил чрезвычайное достоинство и бодрость духа. С таким спокойствием, самообладанием и искусством защищался он от обвинения в пиратстве, на котором настаивала Испания, и так умело расположил общественное мнение в свою пользу, что судьи были вынуждены отказаться от этого обвинения и не могли найти никакого другого способа выдать его голову королю Якову, кроме как обратиться снова к смертному приговору, вынесенному ему тринадцать лет тому назад. На основании этого приговора они распорядились произвести казнь.
Никогда еще ни один человек, любящий жизнь так горячо, как любил ее сэр Уолтер, не встречал смерть настолько беспечно. Готовясь к эшафоту, он оделся с обычным для себя изяществом. Он надел гофрированный воротник-жабо и отороченный черным бархатом халат поверх атласного камзола цвета своих волос, черный с отделкой жилет, черные, скроенные из тафты бриджи и шелковые чулки пепельного цвета. Голову его украшала шляпа с плюмажем, закрывавшая седые волосы с надетым на них отороченным шелком ночным колпаком. По пути на эшафот он одарил этим колпаком какого-то лысого старика, пришедшего бросить на него последний взгляд, заметив при этом, что он пригодится старику больше, чем ему самому. Когда он снял колпак, все увидели, что его волосы не завиты, как обычно. Это было предметом особой озабоченности его парикмахера в тюрьме Гейтхауз в Вестминстере. Однако сэр Уолтер отделался от парикмахера шуткой.
— Пусть ее причешут те, кому она достанется, — сказал он о собственной голове.
Прощаясь с друзьями, окружившими его со словами, что ему предстоит длинный путь, он попросил дать ему топор. Взяв его, он провел пальцами по лезвию и улыбнулся.
— Острое лекарство, — сказал он, — но хорошо вылечивает от всех болезней.
Когда вскоре палач попросил его повернуть голову на восток, он сказал: «Неважно, как поставлена у человека голова, лишь бы сердце лежало правильно».
Так закончилась жизнь одного из величайших героев Англии, его смерть — постыдное пятно на постыдном царствовании малодушного, трусливого короля Якова, нечистого телом и душой, пожертвовавшего сэром Уолтером, чтобы угодить испанскому королю.
Один из свидетелей смерти сэра Уолтера, претерпевший за свои слова, — а люди всегда, должно быть, страдают за свою приверженность Правде, сказал, что у Англии не осталось другой такой головы для эшафота.
Что же до Стакли, то жажда обладания, которая сделала из него Иуду, предопределила, в силу высшей справедливости, так редко осуществляющейся в отношении мошенников, его скорое крушение. Он был уличен в изготовлении фальшивых монет. Вместе с ним был схвачен и слепой исполнитель его воли Манури, ради своего спасения согласившийся стать главным свидетелем обвинения. Сэр Льюис был приговорен к смерти, но спасся, купив себе прощение ценой всего своего неправедно нажитого богатства. Он стал банкротом, лишившись состояния, как раньше лишился чести.
Но еще прежде, чем это случилось, сэр Льюис за свою роль в уничтожении сэра Уолтера стал объектом всеобщего презрения и получил прозвище Сэр Иуда. В Уайтхолле к нему относились с оскорбительным пренебрежением, но самое страшное оскорбление ему нанес лорд адмирал, который, увидев пришедшего к нему для служебного отчета Стакли, воскликнул:
— Подлый тип, презреннее которого нет на свете, как ты смел явиться сюда?
Для человека чести после этого был только один выход. Но Сэр Иуда не был человеком чести. Он пришел с жалобой к королю.
Яков злобно посмотрел на него.
— Чего ты ждешь от меня? Ты хочешь, чтобы я его повесил? Клянусь, если мне вешать всех, кто с ненавистью говорит о тебе, то в стране не хватит деревьев.
Его дерзость герцог Бэкингемский, или как Джордж Вильерс добивался благосклонности Анны Австрийской
тот человек был воплощенная дерзость.
С того дня, когда он, младший сын сэра Джорджа Вильерса Бруксбайского, сумел привлечь своей необычайной красотой внимание короля Якова (известного пристрастием к миловидным юношам) и добиться должности виночерпия его величества, карьера Джорджа Вильерса являла собой цепь событий, каждое из которых свидетельствовало о его злобной и непрерывно растущей надменности — следствии тщеславия и легкомыслия, свойственных его натуре. Едва заручившись прочной королевской благосклонностью, он отличился тем, что влепил пощечину оскорбившему его знатному господину. Произошло это в присутствии повелителя, и, следовательно, было расценено как проявление вопиющего неуважения к царственной особе. По закону этот поступок должен был караться отсечением кисти руки, нанесшей удар, однако сентиментальный король полагал, что такого симпатичного юношу нельзя подвергать столь суровому наказанию.
Позднее, при Карле I, влияние Джорджа Вильерса на волю и разум короля сделалось еще больше, чем было при Якове, и нетрудно доказать, что в основном его выходки-то и превратились впоследствии в те ступени, по которым Карл Стюарт взошел на эшафот в Уайтхолле, чтобы оставить там свою голову. Карл был подлинным мучеником и стал им главным образом из-за безрассудного, безответственного и нахального тщеславия Вильерса — этого потомка заурядных сельских сквайров, наделенного одной лишь смазливой физиономией, которая и помогла ему, став герцогом Бэкингемским, вознестись до положения первого английского дворянина.
Власть затуманила его рассудок, будто хмельное вино, и так сильно, что, по словам Джона Чемберлена, в скором времени в поведении Вильерса стали заметны признаки безумия, по которым современные психологи легко определили бы у него манию величия. Он утратил чувство соразмерности, перестал уважать всех и вся. И английское правительство, и чванливый испанский двор в равной мере служили этому выскочке мишенью для насмешек во время его позорной псевдоромантической мадридской эскапады. Но венец короля наглецов был возложен на его чело после трагикомического приключения, второй акт которого разыгрался как-то июньским вечером в садах Амьена на берегу реки Сомм.
За три недели до этих событий — точнее говоря, 14 мая 1625 года — Бэкингем прибыл в Париж в качестве чрезвычайного полномочного посла, которому надлежало сопровождать в Англию сестру французского короля, Генриетту-Марию, тремя днями ранее вышедшую замуж за короля Карла. Герцогу представился очень удобный случай: он получил прекрасную возможность дать волю своему безумному тщеславию и всецело предаться страсти к роскоши и великолепию. Пышность королевского двора Франции вошла в поговорку, и герцог счел своим долгом затмить его блеск. Когда Бэкингем впервые заявился в Лувр, он буквально сиял. На герцоге было белое одеяние из атласа и бархата; короткий плащ испанского покроя сплошь усыпан бриллиантами общей стоимостью в 10 тысяч фунтов; перо пристегнуто к шляпе громадной алмазной брошью, рукоятка шпаги искрилась от бриллиантов, даже кованые золотые шпоры — и те украшены алмазами, а на груди сияли высшие ордена Англии, Испании и Франции. Во время второго визита Бэкингем облачился в костюм лилового атласа с нарочито небрежным жемчужным шитьем. При ходьбе жемчужины рассыпались, подобно каплям дождя, и герцог не заботился о том, чтобы подбирать упавшие, оставляя их в дар пажам и разной придворной мелюзге.
