Рафаэль Сабатини - Ночи Истории
Этот образчик слишком уж лихого ухажерства, облеченный в чересчур грубую, прямолинейную словесную форму, заставил королеву отпрянуть в страхе и раздражении, хотя раздражение, возможно, было лишь мимолетным и проистекало скорее всего из воспитания. Тем не менее Анна ответила ему тоном, полным ледяного достоинства, каким и должна была говорить испанская принцесса и французская королева:
— Вы забываетесь, мсье. Королеве Франции не пристало внимать таким речам. По-моему, вы лишились рассудка.
— Да, я лишился рассудка! — выпалил герцог. — Я обезумел от любви — настолько, что забыл о том, что вы — королева, а я — посол. Посол — еще и мужчина, а королева — женщина, и это — наше подлинное естество. Это, а не титулы, при помощи которых Судьба пытается заставить нас забыть о нашей истинной сущности. А между тем мое настоящее «я» любит вас, любит столь пылко и неодолимо, что совершенно не представляет себе, как можно не ответить взаимностью на такую любовь!
Это внезапное признание немного сбило королеву с толку. Да, герцог был прав: она — женщина. Пусть королева, но при этом — еще и полуброшенная жена, которой просто пользовались по мере надобности, не даря и толики тепла. И никто никогда не говорил ей ничего похожего, ни один человек ни разу не признавался ей, что само ее существование может так много значить для него, что само ее женское естество обладает волшебной способностью пробуждать страсть и преданность. И вот теперь герцог — такой великолепный, самоуверенный, не знающий себе равных — у ее ног и принадлежит ей. Это немного растрогало ее — женщину, почти не знавшую, что такое настоящий мужчина. Анне пришлось сделать над собой усилие, чтобы дать ему отпор, но отпор этот был не слишком убедителен.
— Тише, мсье, умоляю вас! Вы не должны так говорить со мной. Это… это ранит меня!
О, это роковое слово! Анна хотела сказать, что Бэкингем ранит ее царственное достоинство, за которое она теперь цеплялась, как утопающий за соломинку. Но тщеславный герцог, разумеется, неверно истолковал ее слова.
— Ранит! — вскричал он, и восторженные нотки в его голосе, должно быть, насторожили королеву. — Потому что вы противитесь. Потому что боретесь со своим истинным естеством. Анна! — Он обнял ее и силой привлек к себе. — Анна!
Это едва ли не грубое прикосновение повергло женщину в ужас и рассердило ее. Гордость Анны восстала — неистово и яростно. Громкий пронзительный крик вырвался из ее уст, разорвав тишину ночного сада. Он привел герцога в чувство. Ощущение было такое, словно его подняли высоко в воздух, а потом бросили о землю.
Бэкингем отпрянул, издав какое-то нечленораздельное восклицание. Мгновение спустя появился встревоженный мсье Путанж. Когда он подбежал, держа ладонь на рукояти шпаги, королеву и герцога уже разделяла аллея. Бэкингем стоял прямо и горделиво; Анна дрожала и задыхалась, прижав руку к груди, как человек, пытающийся унять одышку.
— Мадам! Мадам! — вскричал Путанж голосом, полным тревоги и раскаяния, и бросился вперед.
Теперь он стоял между ними, переводя взгляд с королевы на герцога. Анна не произнесла ни слова, Бэкингем тоже молчал. Путанж совсем растерялся.
— Вы кричали, мадам, — напомнил он королеве.
Бэкингем, вполне вероятно, подумал в тот миг, что сейчас шпага мсье де Путанжа пронзит его. Должно быть, он сознавал, что его жизнь зависит от ответа Анны.
— Я позвала вас, только и всего, — молвила королева, всеми силами стараясь заставить свой голос звучать спокойно.
— Должна признаться, что растерялась, оставшись наедине с господином послом. Не допускайте такого впредь, мсье де Путанж!
Придворный молча поклонился. Его занемевшие пальцы отпустили рукоять шпаги, и он облегченно вздохнул. Он не обманывался относительно того, что здесь произошло, но никаких осложнений не предвиделось, и это радовало Путанжа. Вскоре к ним присоединились остальные гуляющие, и компания больше не распадалась, пока Бэкингем и лорд Холланд не откланялись.
Наутро провожавшие сочли свой долг исполненным. Немного отъехав от Амьена, французский двор простился с Генриеттой-Марией, вверив ее заботам Бэкингема и его свиты, которым надлежало в целости и сохранности доставить английскую королеву к Карлу.
Подавленный и полный раскаяния, Бэкингем подошел к карете, в которой сидела Анна Австрийская в обществе одной лишь принцессы де Конти.
— Мадам, — молвил герцог, — я пришел проститься.
— Счастливого пути, господин посол, — ответила королева, и в голосе ее слышались теплота и нежность. Анна словно бы хотела показать этим, что не держит зла на герцога.
— И попросить у вас прощения, мадам, — добавил Бэкингем тоном ниже.
— О, мсье, не будем больше об этом, умоляю вас, — королева потупилась: руки ее дрожали, щеки то бледнели, то заливались румянцем.
Герцог отбросил занавеску и просунул голову в окно кареты, чтобы никто из стоявших снаружи не мог видеть его лица. Взглянув на Бэкингема, Анна заметила слезы в его глазах.
— Не поймите меня превратно, мадам. Я прошу прощения только за то, что испугал вас и поставил в неловкое положение. Что касается произнесенных слов, то извиняться за них бессмысленно: я не мог не сказать их, точно так же, как не могу не дышать. Я подчинился инстинкту, который сильнее воли к жизни. Я лишь выразил чувства, владеющие всем моим существом, и они будут владеть им до конца моих дней. Прощайте, мадам! Если вам понадобится слуга, готовый умереть за вас, вы знаете, где его найти.
Он поцеловал край ее накидки, прижал тыльную сторону ладони к глазам и исчез, прежде чем королева успела вымолвить хоть слово в ответ.
Анна сидела бледная и задумчивая, и принцесса де Конти, исподтишка наблюдавшая за ней, заметила, что глаза ее увлажнились.
«Я могу поручиться за добродетель королевы, — говорила принцесса впоследствии, — но вовсе не уверена в твердости ее сердца: ведь слезы герцога, несомненно, тронули ее душу!»
Но это еще не конец истории. На подступах к Кале Бэкингема встретил гонец из Уайтхолла, привезший ему распоряжения касательно переговоров, которые герцог был уполномочен провести во Франции. Ему надлежало условиться о союзе против Испании, но переговоры с Людовиком и Ришелье уже зашли в тупик, вероятно, из-за неудачно выбранного посланника. Распоряжения запоздали и были уже бесполезны, но очень пригодились Бэкингему в качестве предлога для возвращения в Амьен. Тут он добился аудиенции у королевы-матери и лично вручил ей совершенно ненужное послание к королю. Выполнив это «химерическое поручение», как назвала его госпожа де Моттевиль, герцог приступил к главному делу, ради которого и воспользовался предлогом для возвращения в Амьен. Он принялся добиваться приема у Анны Австрийской.
Было раннее утро, и королева еще не поднималась. Но утренние приемы при французском дворе были настоящими утренними приемами, и члены королевской фамилии устраивали их, оставаясь в постели. Поэтому вряд ли стоит удивляться тому, что герцога допустили пред очи королевы. Та была одна, если не считать фрейлины, госпожи де Ланнуа, которая, как говорят, была стара, благоразумна и добродетельна. Поэтому нетрудно представить себе возмущение этой дамы, когда она увидела герцога, стремительно вошедшего в комнату и рухнувшего на колени у королевского ложа. Приподняв край покрывала, Бэкингем припал к нему губами.
Если молодая королева выглядела смущенной и взволнованной, то госпожа де Ланнуа являла собой образчик ледяного достоинства.
— Господин герцог, — проговорила она, — во Франции не принято преклонять колена, обращаясь к королеве.
— Мне нет дела до французских обычаев, мадам, — резковато отвечал Бэкингем. — Я — не француз.
— Это очень заметно, мсье, — прошипела старая, благоразумная и добродетельная графиня. — И тем не менее я надеюсь, что, находясь во Франции, мсье окажет нам любезность и ради нашего удобства, возможно, будет следовать обычаям этой страны. Позвольте мне распорядиться, чтобы господину герцогу принесли кресло.
— Мне не нужно кресло, мадам.
Графиня возвела очи, словно говоря: «Ну чего еще ждать от иностранца?», и отступилась, позволив ему и дальше стоять на коленях. Правда, на всякий случай она стала в изголовье постели королевы.
Герцог совершенно не смутился и обратил на госпожу де Ланнуа не больше внимания, чем на предмет меблировки. Он всецело сосредоточился на достижении своей цели. Государственные дела, рассказывал он королеве, вынудили его вернуться в Амьен. Немыслимо, чтобы, будучи совсем рядом с ее величеством, он не зашел к ней преклонить колени у царственных ног и не усладить свой взгляд созерцанием ее несравненного совершенства, чей милый образ неотступно стоял перед его мысленным взором. Единственная отрада его жизни — быть преданным рабом ее величества.
