Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Роман — дилогия
— Я это быстро, дядя Паша, — заверил мальчик.
Александр Сергеевич тихо напутствовал брата:
— Ты, Павлуша, будь поосторожнее. Неспокойно у нас по ночам на окраине. Шалят.
— Ничего, — усмехнулся Павел. — У меня для шалунов эта штука всегда наготове. — И он вынул из кармана наган.
— Ой ты, — задохнулся от радости Венька. — Дядя Павел, а потрогать можно?
— Это тебе не игрушка, постреленок, — ласково щелкнул он малыша по носу и еще раз, прощаясь с ними, сказал: — Хорошо, что мы наконец-то встретились. Не взыщите, Саша и Надя, буду теперь у вас частым гостем. Скучно бобылю в Новочеркасске жить.
— А ты все-таки женись, — чуть в нос поучающе проговорил Александр Сергеевич. — Залечи свою душевную рану и женись. Вот я же женился во второй раз. Все в жизни поправимо, братец, непоправима одна только смерть, — философски заключил он. — И никогда к тому же не забывай, что, пока человек живет, ему известна лишь одна дата в собственной судьбе — дата рождения. Вот и женился бы ты, мой дорогой, памятуя эти мои слова.
— Куда мне, — рассмеялся Павел, — ты же интеллигенция, да еще научно-артистическая: и математик, и драматический тенор в одном лице. Вы по иным принципам живете, нежели мы, командиры РККА. — Понизив голос, он попросил: — Саша, и еще об одном. Не бурчи ты, ради бога, на Советскую власть. Век новый пришел на нашу землю, а ты, как улитка, в нору заполз и знать ничего не хочешь. Примешь этот век — слава тебе людская. Откажешься — сдует тебя со своего пути ветер нашей истории революционной.
Александр Сергеевич горько вздохнул:
— Жесток ты, брат мой. Жесток и категоричен.
Павел Сергеевич ничего на это не ответил. Он вскочил в седло, помахал провожающим рукой и поскакал в темноту. Конь поднял фонтанчики пыли на ведущей к городскому вокзалу немощеной улице.
— Ну и помчался дядя Паша! — восторженно выкрикнул маленький Венька. — Вот бы я так мог!
Примерно через час после проводов гостя, заканчивая на кухне уборку, Надежда Яковлевна услышала отчаянный кашель, доносившийся из кабинета. Отложив в сторону последнюю домытую тарелку, она сняла клеенчатый фартук и поспешила туда. Александр Сергеевич в теплой нижней рубашке сидел, чуть откинувшись в кресле, и держался ладонью за грудь. Голова его была запрокинута, синеватые белки казались огромными, а лицо было серым от напряжения. Кашель буквально накатывал на него волна за волной. Александр Сергеевич стонал, как попавшее в бурю суденышко, в груди у него хрипело, по огромному лбу струился пот. Отплевываясь в жестяную консервную банку, он так тяжело дышал, что могло показаться, будто он доживает свои последние минуты. На чистом блюдце тлел табак астматол, насыпанный пирамидкой. Синеватой струйкой расплывался дымок, от которого становилось легче.
Надежда Яковлевна появилась на пороге.
— Очень плохо? — деловито осведомилась она. — Что-нибудь надо?
Муж отрицательно покачал головой, с усилием проговорил:
— Это от бокала вина, наверное. Убеждал себя, что не надо пить, да стадное чувство победило, погнался за вами, вот и расплачиваюсь.
Он недоговорил. Накатил новый приступ, который довел его почти до крика. Надежда Яковлевна вспомнила: когда вышла за него замуж и с Александром Сергеевичем случился такой же, как и сейчас, приступ, она решила, что он умирает, и стала одеваться, чтобы бежать за врачом. Однако муж с трудом перевел дыхание и даже попытался улыбнуться:
— Чудачка ты, Наденька… Придется привыкать… Такие приступы редко у кого кончались смертью, хотя они и очень мучительны. Спи…
И она действительно привыкла к ним за совместно прожитые годы до того, что иной раз даже не вставала, если это случалось глубокой ночью. Но сейчас приступ был очень сильным, и она не могла оставить мужа в одиночестве.
— Тебе ничего не надо? — повторила она свой вопрос.
Кашель бил его с новой силой, но и на этот раз он ничего не сказал, лишь отрицательно помотал головой. Она постояла на пороге в надежде на то, что приступ пройдет и он скажет ей что-то, но кашель действительно прошел, а слов она не дождалась и молча возвратилась на кухню.
Проходя через детскую, она бережно поправила одеяло на спавшем Веньке, равнодушно прошла мимо кровати Григория и, стараясь не шуметь, быстро убрала посуду в черный резной буфет. Проверив в коридоре запоры на двух дверях, одна из которых выходила во двор, а другая на улицу, хозяйка отправилась спать. Часто дыша под одеялом, еле сдерживая подступающие рыдания, она безжалостно обрушилась на себя. Ну почему она не пожалела мужа, которому сейчас, вероятно, очень тяжело? Почему не подошла ближе, не положила руки ему на плечи, не поцеловала его, обессиленного? Она не догадывалась, что и Александр Сергеевич в эту минуту, подавляя тяжелые вздохи, размышляет о том же самом. «Где же хотя бы капелька милосердия? Ведь видит же ясно, как я изнемогаю от астмы, и хотя бы одно ласковое слово, один жест, продиктованный жалостью… Только холодный вопрос „не нужно ли чего?“ — вот и все сострадание. Можно подумать, что я и сам не смог бы встать и налить себе валериановых капель или сходить на кухню за теплой водой». И он вспомнил другую женщину, свою первую жену Настю. Та бы всю ночь напролет просидела с ним рядом, шутила бы и смеялась до той минуты, пока приступ не кончится и пока обессиленный Александр Сергеевич не рухнет на кровать и не провалится в сон, успев благодарно прошептать: «Спасибо, Настюша».
Нет Настеньки. Своими руками девять лет назад обрядил он ее, холодную, изглоданную чахоткой, чтобы передать на попечение старух, приготовившихся положить ее в гроб. Маленький Гришатка, ничего не понимая, сидел в углу, держа в руках разноцветную юлу. А потом они уехали из Харькова в Новочеркасск, потому что родной край по-прежнему тянул к себе Александра Сергеевича. И вскоре в Александровском саду он встретился со старой своей знакомой Наденькой Изучеевой. Она первая бросилась к нему и зарыдала.
— Саша, Саша… Какая же она жестокая, наша жизнь, если обрекает человека на такие испытания!.. Ведь мы в свое время так дружили с твоей Настенькой… так дружили. А теперь ты потерял ее, а я своего Ванечку…
Александровский сад быстро наполнялся вечерними посетителями. Чтобы не привлекать внимания, Александр Сергеевич посадил Надю на скамейку в малоприметной, не освещенной фонарями аллейке. Он был в форме землемера и на вопрос своей старой подружки о том, как теперь живет, ответил с грустным смешком:
— Ты же видишь. Оперного певца из меня не получилось, великого математика тоже. Брожу летом по полям и лесам с теодолитом, зимой сижу на камеральных работах. Вот и все.
— А наши детские годы не забыл?
— Нет, — ответил он односложно.
— И то, как я тебя провожала в Москву за счастьем?..
— Как тебе не совестно, Наденька! — возразил он печально. — Ни тебя, ни матушку твою, ни Якова Федоровича, ни тот день…
— Не надо, Саша, — прервала она. — Слишком тяжко вспоминать, как на наших с тобой глазах погиб мой отец. Ты лучше вспомни о тех последних минутах на перроне вокзала.
— Ты тогда сказала, что будешь меня ждать, — тихо промолвил он, и это прозвучало как укор.
— Я не виновата, поверь, — после долгой паузы сказала она. — Ты учился в Москве, а Ваня был рядом. Ты был призрачным и далеким, а он реальным. И порыв был… зачем скрывать. Приходи к нам в гости. Обязательно приходи. Мы с мамой всегда будем рады, — Она вдруг встала со скамейки и направилась к выходу. Желтый гравий зашуршал под ее ногами и стих.
А потом их встречи стали ежедневными, и осенью Александр Сергеевич сделал ей предложение. Он только спросил однажды, отводя от неловкости взгляд:
— Надюшенька, а вот Гриша… он тебя не остановит? Ведь все-таки чужой ребенок?
— Вот еще! — пылко воскликнула Надежда Яковлевна. — Да как ты можешь!.. Он теперь нашим будет, а не чужим.
«Вот и ошиблась Наденька, — невесело подумал Александр Сергеевич. — Не хватает у нее души, чтобы одинаково относиться и к Вене, и к Грише. Не дай бог, чтобы у ребят возникла обоюдная неприязнь». И с этой мыслью он крепко заснул.
А Надежда Яковлевна долго еще была не в силах заснуть и, беспокойно вздыхая, лежала с открытыми глазами, вся какая-то поникшая и надломленная. И снова одна и та же мысль сверлила сознание, «Плохая ты, Надя, — корила она себя. — Очень плохая. Ты сейчас должна встать, пойти в кабинет и приласкать этого доброго человека. Ведь он же отец твоего сына и бедного сиротинки, он мягкий и справедливый. Он готов отдать семье всю свою жизнь без остатка. По шесть лекций в день читает студентам техникума, чтобы семья жила хорошо. Но ты не можешь так поступить, потому что не находишь в себе сил горячо его полюбить и одинаково относиться к Грише и Вене. Разве это не так? Ты не мать, а мачеха, и не только потому, что нет в тебе доброты и ласки в глазах, когда они видят Гришу, но и потому, что даже к мужу не чувствуешь любви. А почему? Неужели бедная Настя, ушедшая из этого мира, всему виной? Зачем ты, неискренна перед собственной совестью, когда убеждаешь себя, что ревность к Насте всему причиной? Опомнись, ведь он же соединил свою судьбу с ней, когда ты была уже замужем. Замужем», — мысленно повторила она, и вдруг память возвратила прошлое
