Жанна д"Арк из рода Валуа. Книга 2 - Марина Алиева
Но известие о посольстве, отправленном к Филиппу Бургундскому из Орлеана стало новостью более чем неприятной!
Шарль готов был терпеть Ла Тремуя за его угодливое ВЫЖИДАНИЕ королевской милости, без которой тот не смеет ни шагу ступить. Но проявлять инициативу за его спиной – это уже из разряда действий по другим правилам!
Да и матушка своими разоблачениями добилась совсем не того эффекта, которого желала. Она ведь не сию минуту узнала о посольстве, но предпочитала молчать и дожидаться удобного момента ради собственной победы, но никак не ради его, Шарля, интересов!
«Я разберусь», – процедил он сквозь зубы, зло ощущая, что матушка снова загоняет его в привычное стойло неуверенности перед всеми этими рыцарями, большинство из которых Ла Тремуя и без того не жаловало. «Разберусь… позже…». – добавил он, надеясь вернуть себе преимущество. Но она заговорила снова, заговорила, обращаясь прямо к нему тем победным тоном, который он так хорошо знал, и давила, добивала своего противника тем, к чему рыцари, сидящие за столом, особенно чутки: «единственная верная вам крепость…», «преданно служащий комендант…». Да, да, черт побери! Всё это он и сам понимает! Но зачем она снова ведет себя с ним как с ребенком, которого следует учить и учить?! Проклятье! Теперь согласие принять эту девицу будет выглядеть как уступка ей!
И хотя на Ла Тремуя он был страшно зол, Шарль все же выдавил из себя:
– Господин де Ла Тремуй тоже служит мне преданно…
Исключительно ради того, чтобы не дать матушке чувствовать себя победительницей.
Лицо мадам Иоланды потемнело.
– Не стану спорить, сир, – произнесла она ледяным тоном. – Но раз уж вы преданность господина де Ла Тремуя ставите выше любой другой, не могу не спросить, готовы ли ваше величество так же уверенно ответствовать Господу, когда он спросит, почему преданность своего советника вы предпочли его воле?
Кадык дофина нервно дернулся.
– Я готов ответить, мадам: потому что волю Господа нашего ставлю превыше любой другой.
Он помолчал и с нажимом добавил:
– Любой другой… Поэтому вопрос о том, принимать или не принимать эту девицу, перед нами больше не стоит – я решил, что приму её. Однако проверить – та ли она, за кого себя выдаёт, следует так же тщательно, как вы сами, матушка, проверяли причастность моего советника к орлеанскому посольству. С той лишь разницей, что сделать это следует открыто, при всём дворе.
Шарль с удовлетворением отметил, как красные пятна на лице герцогини словно растворяются в мертвенной бледности, и списал эту бледность на то, что герцогиня, наконец, поняла: он уже не прежний доверчивый мальчик, которого нужно воспитывать и воспитывать. Он вполне в состоянии РАЗОБРАТЬСЯ. И разобраться во всём, даже в её далеко идущих планах.
– Вы же не станете возражать против легкого розыгрыша, мадам?
– Если он не унизит ни Господа нашего, ни помазанника Его, то не буду.
– Не унизит.
Шарль поднялся.
– Желание короля не быть обманутым не унизительно. Куда хуже беспечная доверчивость, не так ли?
Он обвел взглядом присутствующих и, чувствуя, как возвращается к нему прежняя уверенность, возвестил:
– Для начала отправьте к этой девице каких-нибудь сведущих богословов, и, если они сочтут возможным, пригласите её во дворец. Моему двору необходимо развлечение – это на тот случай, если она всё-таки окажется шарлатанкой. Но ещё больше все мы нуждаемся в надежде и вере. И я благословлю день, в который она явится, если девушка эта принесет нам и то, и другое.
Мадам Иоланда поклонилась без улыбки, а Ла Тремуй забормотал что-то о мудрости, но Шарль уже не слушал и не смотрел. Ещё раз проскользив взглядом вокруг стола и словно пригнув этим взглядом головы присутствующих, он заложил руки за спину и пошел из зала, уговаривая себя, что победил.
ШИНОН
(7 марта 1429 года)
Явившийся в Шинон из Тура причетник монастыря августинцев преподобный Жан Паскерель всю жизнь истово верил в Бога.
Причём вера его была столь неколебима, что даже в страшном пятнадцатом году, оплакивая со своей сестрой её мужа, погибшего на Азенкурском поле, и услышав от неё, что Господь, наверное, отвернулся от них насовсем, господин Паскерель забыл о всяком сочувствии и накричал на сестру. «Замысел Господень человечьим умом не охватить! Нет жизни без испытаний, но каждому отчаянию положена надежда, за которую потом и воздается справедливостью! Раз выпали тебе испытания, терпи и надейся! И жди… Господь ко всем милостив».
С таким же негодованием он обрывал и разговоры о том, что Монмут, благодаря исключительно безгрешной набожности, пользуется особенным расположением Всевышнего и потому одерживает свои победы. «Чушь! – восклицал отец Паскерель, обращаясь к говорившим. – Можно подумать, что вы, судари, воспылав любовью к вашему указательному пальцу, удостоверяющему, что вы есть вы14, сунете в огонь ваш же мизинец только для того, чтобы указательный вольготней чувствовал себя на вашей ладони! Ведь не сунете, верно? Почему же вы считаете, что Господь наш станет уничтожать одних, верующих в его покровительство и защиту, в угоду другим, верующим якобы сильнее? Думаете, ему менее больно опускать нас в горнило войны, чем вам свою руку в огонь?! Не-ет! И как для того, чтобы сунуть руку в огонь, нужны особые причины, так и для наших испытаний есть, наверняка, побуждение великое и необходимое».
Будучи человеком последовательным, преподобный Паскерель искренне верил, что злые чувства пятнают душу так же необратимо, как и нераскаянные грехи. Так, услышав о бесславной смерти Монмута, он не проявил никаких признаков радости, не ликовал и не возносил небу благодарственные молитвы. С христианским милосердием пожалел вражеского короля, как любого другого умершего, и мысленно отпустил ему все грехи перед Францией.
«Всякий достоин сочувствия, если он был человеком, пил молоко матери и когда-то, ещё несмышлёным ребенком, впервые поднял руку для крестного знамения. До этого мгновения он был истинным творением Божьим, а всё, что потом – лишь следствие его добродетелей и грехов. Но, чего бы ни было больше, сожаления достойна и потеря праведника, и сошедшая в ад душа заблудшего».
За такие разговоры отца Паскереля глубоко уважали. Но когда однажды кто-то сказал, что видно сам Господь шепчет ему в уши, преподобный снова пришел в негодование. «Шептать может сосед с улицы или приятель, служащий у бальи! Нам же даны чувства, чтобы осознавать присутствие Всевышней силы в каждом вздохе, и разум, чтобы отделять зерна от плевел. Но ни видеть лик Господа, ни слышать глас Его ни один смертный не может!».
Поэтому никто из знавших преподобного не удивился,
