Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
Вечером, когда уже работать или было нельзя, или он подобирал такую работу, что мог принести её с собой в квартиру матери, они сходились втроём. Вилмус так умел вести разговор, что мог заинтересовать Матеушеву и развлечь. Хорошо служила ему для этого Текла. Он так привык к ней, ценил её, любил, но как сестру. Это чувство не было сильным, юношеским, которого Вилмус много расстратил на весьма ветреные романы, но спокойная привязанность к существу, которого немного боялся и с которым не смел бы даже пошутить своим старым способом. Их сплотила любовь к старушке, может, немного общее отвращение к человеку, что и Текле жизнь отравил, и наконец два достойных сердца, которые не могут, приблизившись, остаться равнодушными друг к другу. Текла также, несмотря на все изъяны Вилмуса, может, потому, что их характеры очень отличались, полюбила его, привязалась к нему.
И сносной была бы тихая жизнь этих двух существ, а каждый день сильней бы стягивал между ними узы, если бы не очевидный упадок сил, наконец болезнь Матеушевой.
Поначалу даже нельзя это было назвать болезнью, только большим и глубоким горем, но постепенно горе перешло в оцепенение, онемение, подорвало остаток сил и сменилось грозным изнурением. Пришлось вызвать врача, который прописал лекарства, но главным образом обвинял возраст и моральное влияние. Как же было его удалить? Лекарства, которые должны были укреплять, пробуждали горячку, не помогали.
С каждым днём было заметно хуже и хуже. Матеушева говорила мало, наконец почти ничего, не ела, ходить не могла, молилась по привычке, повторяя только одну молитовку или одну частицу молитвы.
Машинально раскрыв книгу на коленях, она начинала литанию и первые её вирши повторяла целый день. Она почти впала в детство. Текла должна была её кормить. Вилмуса иногда словно не узнавала. Одного дня она не встала с кровати, пришёл доктор, пожал плечами и дал Текле понять, что ему тут делать нечего.
Сын и она не отходили от её кровати. Под вечер казалось, что она приходит в себя, но только для того, чтобы плакать. Из её уст вырывалось имя Ясенька. На усиленные вопросы и настояния она отвечала им слезами.
Вилмус на какое-то время вышел, казалось, старуха это слышала, поднялась на локте, тревожно оглянулась и схватила за руку сидявшую рядом Теклу.
– Мой добрый ангел, – сказала она, – пойди, умоляю тебя, к нему, проси, умоляй, пусть придёт, потому что я умираю, я его благословлю.
Текла задрожала; ей пойти к этому человеку, который оттолкнул её равно, как родную мать, с безжалостным презрением… но можно ли было что-то ответить старушке, отказать умирающей?
Положение было трудным. Текла положила голову на руки – думала.
Но Матеушева держала её дрожащую руку и постоянно повторяла:
– Ради ран Христовых, пойди скажи ему, пусть придёт, хочу наконец снять это проклятие с его головы.
– Пани, – сказала девушка, – но что же скажет Вильгельм?
– Он ничего не скажет, он уважает последнюю мою волю, скажи ему, иди.
Издавна Матеушева не находила столько слов и такую энергию воли; что-то страшное было в блеске её глаз, в дрожании губ, в голосе, в неспокойных движениях. Сопротивляться было невозможно.
Текла выскользнула навстречу Вилмусу, который возвращался.
– Пане Вильгельм, что нам делать? Мать перед смертью требует видеть его, посылала меня к нему, просит, чтобы вы не отказывали ей в этом.
– Я ожидал, что так будет, – сказал спокойно молодой человек, – я был в этом уверен. Но как же ты пойдёшь? А мне к нему невозможно идти.
– А! И мне невозможно! – воскликнула, ломая руки, Текла. – И однако я должна.
– Нет, дорогая пани Текла. Я ненавижу этого человека и, признайте мне, имею за что, но воля умирающей – свята. Пусть придёт, это увеличит его вину. И тебе не нужно к нему идти, – добавил Вилмус, – я его приведу.
– Ты не можешь идти, он готов тебя…
– Не бойся, я не пойду, но найду кого-нибудь, кто его сюда приведёт.
– А, если бы это было возможно, чтобы ты избавил меня от чаши горечи…
– Сиди при матери, я иду.
– Но захочет ли он прийти? – добавила Текла. – Но я бы, может, его вынудила.
– И я сумею.
– Смилуйся, никакого насилия.
– Я сам не пойду, найду кого-нибудь, что меня заменит и будет знать, как себя вести.
Не дожидаясь ответа, Вилмус схватил шапку и побежал прямо к Траминскому. Это был именно тот час, когда он обычно возвращался домой; так удачно вышло, что они встретились на улице. По лицу Вилмуса Траминский сразу понял, что с ним что-то случилось. Он схватил Траминского за руку и воскликнул:
– Отец мой, ради Бога умоляю тебя, вернись со мной. Никогда в жизни я тебя ни о чём не попрошу, сделай то, о чём я тебя буду умолять!
Траминский в испуге остановился.
– Что с тобой случилось?
– Ничего, ничего; слушай, пойдём вместе, а в дороге расскажу тебе всё.
Канцелярист с тревогой всматривался в горящее лицо молодого человека.
– У меня есть мать, – сказал Вилмус, – мать, которая умирает. Двое нас было у матери, но один взял её сердце; ошиблась бедная, не стоил он его. Этот сын выгнал её из своего дома, отказался от неё! Отравил ей остаток жизни, довёл до могилы, но она его любит. Этот брат и меня выгнал и вынудил мать, чтобы отреклась от меня; я пойти к нему не могу, убил бы его, может. Отец, иди ты, иди ты! Скажи ему, что умирающая святая мать хочет его ещё перед смертью видеть.
Понимаешь меня, отец, – прибавил Вилмус, который говорил быстро, прерывающимся голосом, – сжалишься над старухой. Скажи ему, что не увидит меня, что я его не трону. Не хочу быть матери помехой в последней минуте счастья на земле. Она его любила, она его любит. Пусть придёт.
Траминский стоял дрожащий.
– Я понимаю, – сказал он, – но где этот брат? Я его не знаю.
– Ты знаешь его, – ответил Вилмус, – этим братом, этим сыном является адвокат Шкалмерский.
Он должен был повторить, потому что Траминский сразу его не понял, а когда наконец он был уверен, что ему не послышалось, схватился за голову, не находя слов. Но после короткого размышления он стремительно бросился к дому адвоката. Вилмус немного проводил его.
– Отец, – добавил он, – я ещё скажу тебе; меня там не будет, этот
