Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
Адвокат был занят этими мыслями. Вначале приходили ему грызущие воспоминания о матере, некоторое беспокойство по поводу существования Вилмуса, который не пропал, как он надеялся; но это всё он называл curon posterior, меньше об этом заботился.
Теперь главным образом дело шло о том, чтобы прекрасно встать на ноги, чтобы поднять кредит, чтобы ослепить людей таким блеском, дабы не могли допускать денежных проблем и даже догадываться не могли.
Когда Бартковский пришёл за надлежащей выплатой, адвокат принял его уже весело, без следа вчерашней зубной боли, заплатил ему до гроша долг и обошёлся с ним чуть ли не протекционистски и, будто бы случайно проболтался, что был бы очень рад приобрести земельный участок в окраине.
Бартковский, плохо предупреждённый Симеоном, сначала не доверяющий, сделал большие глаза, значительно понизил тон и под конец разговора был почти готов снова по знаку свой капитальчик доверить чересчур ловкому законнику.
– Что плетёт Симеон, – говорил он про себя, уезжая, – этот человек, подобный коту! Хоть бы его с башни сбросили, на ноги упадёт, и ничего с ним не будет! Если бы я имел его ум, или он мою бережливость, что можно было бы сделать! Но разбрасывается деньгами как мякиной!
Вернувшись к энергии, – потому что временно её потерял – адвокат на все стороны распустил свои сети. Пара холостяцких вечеров приобрели ему ещё большую любовь золотых панычей, а безразличие к президенту в минуты, когда этому дому досталось наследство, придавало даже видимость бескорыстия.
В Закревке теперь трудно было обойтись без его совета. Президент чувствовал эту нехватку. Баронша не знала, на кого сдать дела, потому что ротмистр к ним вовсе не был способен.
На третий или четвёртый день она прибыла даже снова на конференцию к адвокату, и после короткого разговора призналась ему, вздыхая, что, может, сделала бы совсем иной выбор – говоря это, она нежно поглядела – но ротмистр, основываясь на давности, не отступает от своих прав и ужасно ей надоедает, а она его боится.
– Если пойду за него, – шептала она тихо, – то вынужденная, верь мне, из милости; я знаю этого человека, он готов себе в голову выстрелить, меня убить и отомстить каждому, кто бы был помехой его счастью.
Адвокат не имел ни малейшей охоту заглядывать в дула пистолетов ротмистра, советовал только повременить, что, впрочем, траур по отцу год и шесть недель юридического времени сделал возможным.
Баронша, несомненно, жаловалась ротмистру на адвоката, как ему – на президента и ротмистра, но адвокат уже ей не верил. Впрочем, в этом деле работы было не много.
От баронши он узнал также, что президент выехал неизвестно куда, потому что в этом никому не признавался.
Легко было угадать, что поехал предложить приют у себя панне Фелиции, но догадаться трудно, как она это примет. Впрочем, адвокат не разболтал это предположение.
Баронша, пытаясь его очаровать, сидела несколько часов, но Шкалмерский был осторожен, против всех женских чар вооружён и, не выходя из холодной вежливости, держался очень вдалеке, не давая волю фантазиям и надеждам.
* * *
На третьем этаже дома, в которой жила Текла, разместилась теперь бедная Матеушева. Вилмус нанял для неё квартиру с альковом, как умел, лучше её обустроил, и чтобы заботиться о ней, сам поселился в этом доме под крышей. Ему там было очень неудобно, но молодость и привычка к бедности делали это сносным, а он непередаваемо радовался, что мог поддерживать мать, и что вернул её к сердцу.
Вечером он и Текла приходили служить старушке, кроме того, Вилмус заглядывал среди дня, приготавливал дрова, летал за едой, если о ней достойная панна Текла не позаботилась.
Матеушева после той страшной сцены в доме Золотого, которую Ясенька выпихнул за дверь, в первые минуты почти потеряла рассудок. Её охватило непередаваемое горе, она не помнила толком, какое ужасное слово сказала, сходя с того порога, упрекала себя, что не перенесла с покорностью и терпением ситуации, в которой, как теперь говорила, Злотый Ясенько ни в чём не был виноват, только она.
– Зачем мне там было толкаться, раз он приказал!! – говорила она.
Когда в слезах, огорчённая, бессознательная, она притащилась к своему жилищу, Вилмус и Текла воспользовались её расположением, чтобы почти силой вырвать её из рук неблагодарного сына. Вилмус опустился на колени, умоляя её, чтобы ему доверилась, Текла его поддержала, обещая помощь и службу, предложила сразу найти жильё, схватили старушку и в мгновение ока пренесли её на новое место жительства.
Но когда первый гнев и негодование начали расходиться, Матеушева, забыв вину Ясенька, помнила только то, что теперь должна отказаться от всякой надежды увидеть его, что между ними встал Вилмус, что этого сына прокляла. Этот случай угнетал её как лихорадочный сон – наконец объяснила себе, что этого не сделала, и молилась, чтобы Бог ей это возбуждение простил.
Теперь уже, когда Ясенько был для неё потерян, он казался ей невинным.
Напрасно Вилмус окружал её любовью, уважением, заботой, ласками, она имела к нему предубеждение, что лишил её более любимого ребёнка, грызла себя, а когда оставалась одна, плакала, мучилась. Скрывая это, она ходила по костёлам, по улицам, чтобы где-нибудь хоть издалека увидеть любимого сына.
Любовь, даже материнская, имеет эти необъяснимые радости, в которых разум над сердцем господствовать не может; она лгала сама себе, чтобы его оправдать, любила его как раньше, тосковала по нему больше, чем когда-либо, потому что тоску увеличивала та ужасная мысль, что никогда, никогда больше его не увидит.
Здесь в тысячный раз нужно повторить: сердце – пропасть. А сердце матери есть самым сильным из сердец на земле и любовь матери есть единственной, которой ничто ослабить не может. Что же там должно было с ним происходить!
За короткий промежуток времени эти глотаемые слёзы, эта тайная боль, страдание, спрятанное внутрь, изменили старушку до неузнаваемости; она теряла силы, говорила всё меньше, ничем не занималась.
Встав с утра, машинально поев, она садилась с чулком под окном, задумчивая, и сидела так, пока её не звали, а слёзы текли на этот чулок, который некогда делала для Ясенька. Часто Текла, которая вырываясь к ней, дабы бедную развлечь, слова не могла от неё добиться, а почти никогда не удавалось вытянуть её на более продолжительный разговор. Отвечала полусловами, смотрела, не видя, забывала о себе. Вилмус напоминал ей о том.
Она была
