Том Холт - Александр у края света
Сам он тоже полетел на землю, и я отчетливо услышал треск, звук ломающейся кости, который ни с чем не спутаешь. Он тут же принялся сыпать проклятиями и стонать. Я выпутал ноги из складок его плаща и встал.
— Ты в порядке? — задал я довольно дурацкий вопрос.
— Нет, пропади ты пропадом, я не в порядке, — отвечал он. — Ты, шут гороховый, ты мне ногу сломал.
— Извини, — сказал я. Это не самая умная вещь в данных обстоятельствах, но ничего дурного в виду я не имел. Он, впрочем, не был впечатлен.
— «Извини» будет маловато, чтоб тебя, — прохрипел он и тут же снова завопил от боли. — Ну, ты об этом пожалеешь, можешь не сомневаться, не будь я синтагмарх царской армии, и никому…
— Эвдемон? — произнес я.
Он дернул головой и вылупился на меня.
— Мы знакомы? — спросил он.
— Эвдемон, это же я. Эвксен.
— Что?
— Эвскен, — повторил я. — Твой брат.
— Ох, преблагие боги!
Тут появилась пара солдат; они помогли Эвдемону подняться, вызвав еще один львиный рык, а затем сообщили мне, что я арестован.
— Не будьте идиотами, кретины, — прошипел Эвдемон. — Этот идиот мой брат.
Солдаты не вполне поняли, какое это имеет значение; брат или не брат, я был гражданским, который, по всей видимости, причинил серьезный ущерб действительному македонскому офицеру. Однако прежде чем они успели накинуться на меня и разорвать на части, Эвдемон стал раздавать приказы; можно было расслышать щелчки, с которыми их мозги отключились, передавая непосредственный контроль над мускулами, нервами и связками в их телах вышестоящему командиру. Они подхватили его на руки и понесли в направлении казарм, а он висел у них на плечах, как пьяница. Я двинулся следом.
Хирурга на месте не оказалось; он ушел на ужин. Эвдемон отправил кого-то разыскать его и мы остались одни во дворике у дома хирурга.
— Привет, Эвдемон, — сказал я. — Я думал, ты умер.
Он нахмурился.
— Да ну, — сказал он.
Я пытался придумать, что еще сказать.
— Как у тебя дела? — спросил я.
— Не очень, — ответил он. — Какой-то проклятый дурак только что сбил меня с катушек и сломал ногу.
Я смотрел на него. Он был пониже, чем я помнил, но существенно массивнее; чем бы он ни занимался последние двадцать с чем-то лет, это позволило ему обзавестись солидными запасами мускулов и плоти. Его плечи, руки и грудная клетка были огромны, а живот мешком свисал над ремнем. Даже пальцы у него были гигантские; моя рука пропала бы в его ладони целиком, как рука ребенка в руке отца. Щеки его были круглыми, как яблоки, а борода доходила почти до глаз. За всю жизнь я не видал шеи толще. Лица под бородой было почти не видно за исключением увеличенной копии отцовского длинного, плоского носа. На внутренней поверхности левого предплечья, почти точно посередине между кистью и локтем, красовался большой и живописный шрам, след жестокого ожога — я видел когда-то нечто подобное на голени одного кузнеца, который ухитрился поскользнуться, сжимая клещами раскаленный добела слиток бронзы, и на мгновение приложился к нему.
— Что случилось с твоей рукой? — спросил я.
— Обвал, — ответил он отстраненным, почти скучающим голосом. — Осадные операции под Тиром. Мы выкопали проход под стеной и подожгли подпорки, чтобы обрушить стены наверху. Какой-то идиот схалтурил и они рухнули слишком рано. Меня завалило, а шесть футов горящего дерева приземлились мне на руку. Конечно, я не могу двинуться; так и лежал там, пока за мной не вернулись. Мало было радости, — добавил он со слабой, мрачной улыбкой. — А сам-то ты как? Я так понял, ты вернулся домой? Как там у нас?
В его голосе слышался натужный интерес, с каким спрашивают о здоровье далекого и довольно неприятного родственника.
— Не так уж и плохо, — ответил я. — Почти так, как в твое время. Я немного навел порядок.
— Заделал дырку в крыше на кухне?
Я кивнул.
— Но дверь в кладовой так же заедает, — добавил я.
— Правда? Не могу припомнить. — Он попытался пошевелиться, но боль заставила его скривиться. — В самом деле, Эвксен, ты просто какое-то наказание. Мы не виделись двадцать шесть лет и первое, что ты делаешь — ломаешь мне ногу. Ты всегда был неуклюжим засранцем.
— Я не специально, — ответил я виновато.
— А я и не говорил, что специально, — сказал он. — Но ты сроду не смотрел, куда прешь. Помню, в детстве, когда ты отпустил стремянку…
— Эвдемон, — прервал я его. — Ты неповторим. Мы не видели друг другу боги ведают сколько лет. Я в самом деле думал, что ты мертв. Проклятье, я думал, вся наша семья мертва. И вдруг, откуда ни возьмись, ты возвращаешься к жизни и все, что можешь сказать, это «Эвксен, ты неуклюжий засранец». В самом деле…
— Сделай милость, — сказал он. — Слушай, я в общем могу поверить, что ты и правда не знал, что я жив, хотя поверить сложно. Так что ладно, ты обо мне не слышал. Но этого нельзя сказать про меня. О нет. Я слушал про тебя так долго, что тебе чертовски повезло, что я до сих пор не свернул твою поганую шею. Проклятье, да если б не ты…
Я поднял руку.
— Погоди, — сказал я. — Я не понимаю.
— Прославленный Эвксен, — продолжал он. — Эвксен-философ. Эвксен, мудрейший человек из всех, кого я знаю. Эвксен, без которого ничто из этого не стало бы возможным. Говорю тебе, братец, бывали времена когда я был на толщину иголки от того, чтобы сбрить бороду, изменить имя и дезертировать только для того, чтобы не слышать ничего о чудесном, солнцеподобном жопорожденном Эвксене. И как будто этого мало, — с яростью добавил он, — после всего, что я из-за тебя натерпелся, первое, что ты делаешь, когда наши дорожки пересеклись — ломаешь мою проклятую ногу. Вообще, — заключил он с горечью. — если, с другой стороны, я отделаюсь такой малостью, как сломанная ноги, это будет значит, что я мне невероятно повезло.
— Притормози, а? — сказал я. — Что именно я, ты говоришь, сделал?
Он невесело рассмеялся.
— Да чего ты только не сделал. Эвксен — Великий Пророк, учитель, наставник и вдохновитель божественного Александра, сына Зевса, пасынка Филиппа. Благие боги, братец, ты один из самых знаменитых людей в Империи. И, — добавил он, дернув плечом, — я твой младший брат. Чудесно. — Он испустил долгий, страдальческий вздох. — Ну, — сказал он. — По твоему виду не скажешь, что ты кружился в вихре наслаждений. Ты выглядишь куда как погано, братец, без обид.
— Вот уж спасибо, — сказал я.
Тут как раз прибежал врач. Он был облачен в изысканное вечернее одеяние, закапанное вином спереди, а проходя в дверь, прикрыл ладонью богатырский зевок. Не знаю, что-то в нем было такое, что не вызывало доверия.
— Что, черт побери, стряслось такого срочного, — сказал он, — что меня оторвали от ужина?..
Это была тактическая ошибка. Он подошел слишком близко к скамье, на которой возлежал мой брат, и прежде чем он успел закончить фразу, Эвдемон протянул свою гигантскую левую лапу, ухватил хирурга где-то в районе ворота и дернул вниз, так что тот оказался на коленях. Отменно проделано.
— Ты пьян, — сказал он.
Врач был слишком потрясен, чтобы ответить; как и любой на его месте, то есть стоя на коленях менее чем на расстоянии вытянутой руки от свирепых, выпученных глаз моего брата. Эвдемон продержал его в этом положении до счета пять, затем ослабил хватку и позволил ему вырваться. Хирург выпрямился и отступил на пару шагов.
— А ты пьян? — спросил я.
— Нет, конечно же нет, — ответил хирург.
— Да ты весь залит бухлом, — заявил брат. — Если ты трезвым в собственный рот не попадаешь, ты чертовски хреновый хирург.
— Это был несчастный случай, — ответил врач отчаянным тоном. — Слушай, могу я заняться твоей ногой или нет?
Мой брат издал низкий, горловой рык.
— Не уверен, — сказал он. — Я считал себя крепким мужиком; я хочу сказать, я дрался с персами, бактрийцами, мидянами, индусами и с целой прорвой других, чьи имена вылетели у меня из памяти, и никого из них не боялся. Но должен признать, этот клоун пугает меня до усрачки.
— С меня довольно, — сказал хирург. — Я ухожу.
— Стой, где стоишь.
Несчастный застыл на полушаге. Я тоже. Брат обладал совершенным командным голосом, не столько громким (хотя и достаточно громким тоже) сколько перенасыщенным презрением, скукой и отвращением.
— Пожалуйста, — сказал врач. — Реши что-нибудь. Ты или хочешь, чтобы я лечил тебя, или нет.
Брат вздохнул.
— Давай, приступай, — сказал он. — И делай свое дело как следует, а не то пожалеешь, что родился.
Сам я до этого никогда ничего не ломал, так что не могу судить на собственном опыте, но от людей слышал, что вправление сломанных костей причиняет, вероятно, самую жуткую боль, хотя женщины говорили мне, что роды хуже. Признаю, щелчок, с которым хирург вернул кость на место, чуть не заставил меня сблевать. Однако Эвдемон не издал ни звука, если не считать еле слышного бурчания, как будто полевая мышь рыгнула. Что же до хирурга, он выглядел перепуганным до смерти. У меня сложилось впечатление, что вечер прошел как-то не так, как он планировал.
