Том Холт - Александр у края света
— Я удивлен, — ответил я. — Не помню, чтобы вообще когда-нибудь говорил об этом. И если он думает, что я хочу вернуться к этим клятым играм снова... — я покачал головой. — Извини, — продолжал я. — Это, в общем-то, не твоя проблема. Но я думаю, ты зря проделал такой путь.
Он долго смотрел на меня, прежде чем заговорить снова.
— Если он говорит, что ты возглавишь колонию в Согдиане, — сказал он, — ты возглавишь колонию в Согдиане. Спорим?
— Спасибо, — сказал я. — Но нет.
— Спорим? — повторил он.
Я немного подумал.
— На драхму. Афинскую.
— Принято.
Я должен синтагмарху Тимолеону драхму, Фризевт. Когда я умру и ты будешь разбирать мои вещи, найдешь ее в маленьком ларце кедрового дерева, вместе с гребнем Феано. Это единственная афинская драхма, которая у меня осталась. Уверен, что могу положиться на тебя в том, что ты доберешься до Македонии, найдешь Тимолеона или его ближайшего наследника и вручишь драхму ему. Не забудь взять расписку.
Мы сошли на берег в Эфесе, где меня ждало письмо. Оно было написано на самой лучше египетской бумаге и вручено мне первым адъютантом македонского наместника лично, когда я доковылял до конца трапа, чувствуя себя почти что при смерти. Я прочел его в тихом углу публичных бань на следующий день, и эта дрянь до сих пор где-то у меня, в своем изящном бронзовом тубусе, украшенном бегущими львами; но мне нет нужды искать его, потому что текст я запомнил наизусть. Вот что в нем говорилось.
Александр, сын Филиппа, Эвксену, сыну Эвтихида: радуйся.
Это послание запоздало на двадцать лет, мой дорогой Эвксен; пожалуйста, прости меня, я был занят. Ты уехал, прежде чем я успел попрощаться, а там то одно, то другое, и никак не удавалось выкроить времени для письма.
Помнишь тех пчел? Бывали времена, когда я думал, что их послали сами боги, просто чтобы наши пути в тот день пересеклись. Долг мой перед тобой оплатить невозможно, и едва ли бывают дни, когда я не думаю о вещах, которым ты научил меня. Не могу поверить, что прошло столько времени с тех пор, как мы сидели вместе под деревом в Миезе; кажется, лишь неделю назад или около того ты давал нам домашние задания или рассказывал о битвах Великой Войны.
В самом буквальном смысле всем, чего я смог достичь в этой жизни, я большей частью обязан тебе. Без твоих поучений и, даже в большей степени, твоего личного примера, я бы не был тем, кем стал сегодня. Ты раскрыл мне глаза, мой дражайший друг и наставник; ты показал мне, что жизнь может иметь цель и значение. Разве можно вручить или получить дар драгоценнее этого?
Превыше же всего то, чего ты добился в Ольвии, воспламеняло мое воображение все эти годы. Полагаю, ты давно разочаровался во мне, думаю, что меня занимает только слава и распространение своей власти от края и до края земли. Могу представить, как ты печально качаешь головой. — Ты упустил главное, — слышу я твои слова. И если это так, если все, что меня интересовало — это прославить свое имя, ты прав.
Все, чего я добился, бледнеет рядом с тем, чего ты чуть не добился в Антольвии. Но все в порядке, уверяю тебя. Я не забыл, хотя и признаю, что медлил непозволительно долго. Теперь же время настало.
Я должен признаться, что не имею ни войск, ни времени, чтобы вернуться в Антольвию, отомстить за понесенные тобой потери и восстановить город. Я прошу у тебя прощения; это было бы куда более благородным деянием, чем все, что я делаю здесь, но пойми, пожалуйста: прежде чем двинуться дальше, я должен закончить свои дела в этих местах, иначе все развалится на части, и все бесчисленные жизни, потраченные мной, будут потрачены зря. Поэтому я собираюсь сделать нечто иное, но столь же славное; в сущности, я надеюсь, что даже более славное, ибо на сей раз все будет куда ближе к твоему изначальному замыслу. Я прошу тебя возглавить новую колонию в Согдиане.
Это будет нечто совсем иное, чем любой из других основанных мной городов — или основанных моим именем. В этот раз, Эвксен, мы реализуем на практике все, о чем говорили многие годы назад, в тот день, когда я сидел, очарованный, у твоих ног, и слушал, как ты излагаешь нам свои бесценные мысли об идеальном обществе. Вот почему я ждал так долго: мне нужно было найти правильное место и правильный народ. И Согдиана, Эвксен — едва я прибыл туда в первый раз, я сразу понял, что это то самое место, о котором мы мечтали, та самая людская смесь, которая позволит воплотить мечту.
Как ты описывал ее? Совершенное смешение противоположностей: его-то я и нашел. Здешние люди одновременно совершенно не похожи на нас и совершенно такие же. Здесь мы осуществим это совершенно смешение: греки и скифы, оседлые и кочевники, горожане и селяне, чистый разум и дикая энергия, все элементы, в которых ты нуждался. Ты знаешь, я хотел бы сам провести этот удивительный эксперимент. Я всю жизнь повторял одну вещь, но ни разу не сказал ее тебе, единственному, который должен был ее услышать: если бы я не был Александром, я бы хотел быть Эвксеном. Что ж, вот еще одно совершенное смешение, друг мой: ты и я, сплавленные воедино в акте творения.
Довольно об этом. Уверен, ты помнишь, как меня всегда заносило — краткость, Александр, краткость: не так ли ты обычно говорил мне, когда была моя очередь отвечать урок? Нет ничего, достойного быть сказанным в двадцати словах, учил ты, что не может быть высказано десятью. Присоединяйся ко мне, Эвксен. Вместе мы наконец можем сделать твою мечту реальностью. В общем, это все; лучше поздно, чем никогда, как говорят у нас на родине.
Если все пойдет хорошо, ты прибудешь в Эфес одновременно с Эвдемоном. Знай: он сильно изменился. Он объяснит остальное.
До свидания, Эвксен. И вот еще одно, последнее обещание: как только основание будет заложено, я прибуду и поприветствую тебя, как подобает, и мы сможем сесть в тени дерева и поговорить о старых временах и новых мечтаниях. Будь здоров, мой друг, и да хранят тебя боги.
Я честно признаю: понятия не имею, о чем он вообще. Я перерыл всю свою память, но как ни пытался, так и не смог отыскать в ней все эти милые разговоры под сенью старой доброй Миезы, упоминаемые в письме. Не знаю; может быть, он спутал меня с кем-то еще, а может, воссоздал в мыслях в образе мудрого старого наставника, который у него должен был быть.
И сам тон письма: в то самое время, когда он его диктовал (почерк был слишком хорошим, чтобы быть его собственным), он издавал эдикты, требующие от его верных собратьев-македонцев простираться перед ним и почитать, как бога. Разумеется, вся эта затея с божественностью имеет прекрасное объяснение; персы привыкли боготворить своих царей, и при виде македонцев, относящихся к царю, как к равному, могли бы и потерять уважение. Отличный аргумент, и совершенно для меня неубедительный.
Меня подмывало — о боги, как меня подмывало — написать в ответ и объяснить, куда он может засунуть свою колонию вместе с совершенным обществом и всем прочим; к счастью, здравый смысл взял верх. Я сказал себе, что не решился бы ни на что подобное, еще когда он был ребенком; теперь же, когда он является полноправным повелителем мира, неповиновение его приказам можно вообще не рассматривать, как вариант. Сейчас я не столь в этом уверен. Было в Александре что-то такое, что просто-таки провоцировало некоторых людей, находящихся в полной его власти, на особенно грубые выпады; взять хотя бы тот случай, когда он он удостоился оскорбления от Диогена. С одной стороны, это была работа на публику, демонстрация гуманизма и уверенности в себе; в конце концов, Александр — герой множества историй, в которых обыгрывается его скромность и чувство юмора (каковых свойств в Александре едва хватило бы, чтобы наполнить ореховую скорлупку, если не извлекать из нее ядрышко). Может быть, если бы я ответил в грубом, бесцеремонном тоне, он улыбнулся бы снисходительно, передал письмо ближайшему прихлебателю и забыл обо всем. С другой стороны, вполне возможно, что последним моим путешествием оказался бы полет за борт с мешком на голове. Тот, кто способен написать письмо вроде процитированного, способен на что угодно.
Ну ладно; итак, я отправлялся в Согдиану, где бы эта проклятая Согдиана не находилась — и это, Фризевт, по сути и есть конец моей истории, ибо я и посейчас здесь. Случайно вышло так, что Согдиана оказалась самым похожим на дом местом из всех, в какие я попадал после смерти отца. Тогда, впрочем, я этого знать не мог. Я решил, что мне суждена жизнь в каком-нибудь ущелье в компании односложно изъясняющихся македонских ветеранов и местных людоедов. Как ты можешь догадаться, в восторг это меня не привело.
Я вышел из бани, куда завернул, чтобы прочесть письмо, и зашагал обратно к гарнизонным казармам, в которых остановился. Вечер был довольно жарким, предстояло взбираться на холм, и потому я шагал не спеша, погрузившись в мысли об Александре и его письме. Соответственно, я не слишком обращал внимание на людей вокруг и не замечал мужчину в военном плаще и шлеме, покуда он вдруг не врезался мне в спину, как идущий на таран боевой корабль и не сбил меня с ног.
