Житие маррана - Маркос Агинис
— Однако не все придерживаются схожего мнения, друг мой.
— Их скудоумие достойно жалости.
— Верно сказано! — вступил в разговор богослов и разразился длинным монологом, шамкая запавшим ртом и щедро пересыпая речь латынью. — Ваш указ, избавляющий индейцев от тяжкого бремени[69], — проявление Божеской справедливости, — в заключение изрек он.
— Позвольте не согласиться, — возразил нотариус. — Я глубоко уважаю его превосходительство, но власть губернатора не от Бога, а от людей.
— Нет, от Бога! — завопил беззубый старик. — И год принятия этого указа поистине юбилейный!
— Извольте объясниться, — вмешался математик. — Какое отношение имеет Бог к указу его превосходительства? И при чем тут юбилейный год, что-то я в толк не возьму.
Тут меня будто кто за язык дернул:
— Юбилейный год — это год восстановления изначального миропорядка. Вспомним, что написано в книге Левит: «И насчитай себе семь субботних лет, семь раз по семи лет, чтоб было у тебя в семи субботних годах сорок девять лет; и освятите пятидесятый год и объявите свободу на земле всем жителям ее: да будет это у вас юбилей; и возвратитесь каждый во владение свое, и каждый возвратитесь в свое племя».
— Какая великолепная память! — изумился дон Кристобаль.
Богослов, сидевший разинув рот, подскочил и радостно вскричал:
— Вот видите, я прав! Для индейцев наступил юбилейный год.
Мне же от собственного красноречия сделалось не по себе. Носить всю Библию в голове — сомнительная добродетель. Чрезмерная любовь к Писанию вызывает подозрения, ибо добрым католикам она совершенно ни к чему. Отец не зря призывал меня к осторожности.
— Мой указ против принуждения индейцев к труду едва ли можно сравнить с наступлением юбилейного года. Я просто избавил их от так называемой персональной службы, неоднократно осуждавшейся и королем, и церковью. Но позвольте быть с вами откровенным: из этой затеи вряд ли что-нибудь выйдет. Как опытный законник, я прекрасно понимаю, что между словом и делом лежит пропасть.
— Чем объясняется подобный пессимизм?
— А тем, что тут, в Западных Индиях, законы принято посылать в задницу… Прошу прощения у милых дам.
Богослов попытался сгладить неловкость, процитировав (снова неточно) чье-то изречение, критикующее софизмы Зенона. Я же всей душой стремился к прекрасной Исабель Отаньес, которая, отвлекаясь от вышивания, то и дело украдкой поглядывала на меня. Так хотелось броситься к ней, опуститься на колени, поцеловать нежную руку. К счастью, Господь удержал меня от этой безумной выходки.
Когда гости поднялись и потянулись к выходу, молодой торговец подошел ко мне и прошептал на ухо свое имя. Я оторопело уставился на его суровое лицо, такое знакомое и одновременно совсем чужое. Мы виделись почти двадцать лет назад.
— Я Маркос Брисуэла, из Кордовы, — сказал он мне.
♦ ♦ ♦
Узник засыпает, несмотря на тяжелые кандалы на щиколотках и запястьях, но внезапный шум будит его. Гремит засов, со скрежетом поворачивается ключ в замочной скважине, скрипит дверь. В камеру входит квалификатор инквизиции Алонсо де Альмейда, держа в руках канделябр с тремя свечами. Франсиско знаком с этим энергичным и умным человеком лет сорока.
Вот-вот начнется долгожданная битва.
95
Еще не совсем стемнело, когда мы вышли на просторную площадь Пласа-де-Армас. Напротив возвышался величественный трехнефный собор, Гребень холма Санта-Лусия упирался в багровые облака. Мимо проскользнули две монахини, торопясь вернуться в обитель. В угрюмом молодом человеке, шагавшем рядом, было почти невозможно узнать веселого товарища моих детских игр. Говоря о тех далеких годах, Маркос равнодушно, вскользь спросил про тайный грот, который показал мне перед отъездом. Я стал увлеченно вспоминать, как полз по узкому лазу под толстыми корнями деревьев, как сидел в прохладном полумраке, отдыхая и сочиняя волшебные истории, и от всей души поблагодарил его за дивный подарок. В ответ — ни слова. Воспоминания причиняли ему боль. Или он за что-то сердился на меня?
— Мы могли бы и раньше встретиться, — посетовал я. — Сантьяго — город маленький.
— Мне было известно про твой приезд, — сухо ответил Маркос. — Я ведь рехидор городского совета.
— Быть избранным в совет — большая честь.
Он холодно взглянул на меня из-под широких полей пияпы:
— Меня не избирали, я купил эту должность.
— Это лучше, чем бороться за голоса горожан?
— Не лучше и не хуже. Раз купил, значит, есть деньги. А раз есть деньги, значит, тебя уважают.
— А чем ты торгуешь, Маркос?
— Всем понемногу.
— То есть?
— Продуктами, мебелью, скотиной, рабами, побрякушками. Чем попало.
— И как идут дела?
— Да не жалуюсь.
Площадь осталась позади. В детстве мы отлично поладили, но теперь между нами точно черная кошка пробежала. Маркос держался так, словно затаил на меня обиду. Но за что? Дойдя до перекрестка, я стал прощаться: предстояло еще сделать вечерний обход пациентов.
— А я, между прочим, голосовал в совете за увеличение выплат на больничные нужды. — В голосе его прозвучал упрек, или мне послышалось?
— Спасибо. Нам туго приходится. То одного не хватает, то другого.
— Да, и заодно прижал поверенного, который занимался сбором денег на твое жалование.
— О чем это ты?
— Врача содержат горожане. Представляешь, что сделал этот плут? Составил два счета: один, расписанный подробнейшим образом, для совета, а второй, тайный, для себя. И собирался прикарманить две трети собранных денег.
— Вот жулик!
— Да нет, обычный чиновник.
— И что он сказал, когда ты его разоблачил?
— Что сказал? Предложил мне половину.
Впереди показалась облупленная больничная дверь, над которой уже зажгли фонарь. Настало время прощаться. В угольно-сером вечернем сумраке, окутавшем наши фигуры, разливался колокольный звон.
— Хорошо бы снова встретиться, — проговорил я. — Нам есть что вспомнить.
Маркос не ответил, только стиснул зубы.
— Кто же знал, что мы теперь, считай, соседи!
— Я знал. Но честно говоря, Франсиско, намеренно избегал тебя.
Меня так и подмывало спросить почему, однако я удержался: в душу закралось жуткое подозрение, горло перехватило. Я повернулся и зашагал к больнице, однако внутрь не вошел: неожиданная встреча оставила тягостное впечатление, надо было прогуляться и обдумать услышанное. Вот и церковь Святого Доминика, за ней храм Святой Марии Милосердной и коллегия иезуитов. Но я не смотрел по сторонам, перед глазами стоял тенистый грот, наша с Маркосом тайна.
В лечебницу я вернулся через полчаса, уставший и в омерзительном настроении. Вместе с Хуаном Фламенко Родригесом мы осмотрели больных, лежавших в одной-единственной палате, тесноватой для двадцати пяти человек. Кроватей хватило только двенадцати пациентам, остальных пришлось разместить прямо на полу, на циновках. После обхода цирюльник пригласил меня отужинать. Я неохотно согласился.
96
Мы сели за стол. Жена Хуана
