Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина
– А где этого бандита ссадили? – встрял Морозов, завязав шнурок.
– Да тебе-то зачем? – взяли его на прицел четыре пары глаз. – Перед Тёшей к нему подошли, документ спросили да и взяли под руки.
– А он один был или с кем-то?
– Да ты на что антересуешься, парень? Дружок твой, что ле? Ты сам-то не из воров? – Бабы опасливо передвинули свою поклажу подальше. – Была с ним какая-то… Девка стриженая. Как его увели, так и она за ним.
Убитый рассказом, Морозов вернулся в хвостовой вагон. Встал у двери, бессильно привалился к стенке и, уже не таясь, неотрывно смотрел на Женю – как жаждущий в пустыне смотрит на мираж, в котором ему слышится журчание родниковой воды.
Истекали последние минуты – поезд приближался к станции Арзамаса. В эти последние минуты он встретился с ней взглядом. Задрожали ресницы, блеснули огоньки нежданной, нечаянной радости в ее глазах. Рот приоткрылся, рука приподнялась, и тонкие пальцы пошевелились. Он почти ощутил их прикосновение. Ее губы что-то безмолвно произнесли. В ответ он сказал ей, так же беззвучно: «Я люблю тебя! Ты моя, а я твой». В этом недолгом взгляде были одновременно приветствие и прощание. И вся их недолгая любовь уместилась в нем, и вся боль, которая была в эти два месяца и будет после.
Поезд остановился. Морозова толкали, стучали об него мешками, били по ногам чемоданами, вываливая из вагона на перрон. «Милок, вещи-то свои прибери», – напомнила ему бабка. Между ним и Женей была натянута стальная нить, по которой в обоих направлениях шел ток. Он не отпускал ее взгляд, пока она вставала и шла по проходу, подчиняясь коротким приказам конвойного, когда она поравнялась с ним…
– Вы чего пялитесь, гражданин?
Резко и грубо прозвучавший вопрос милиционера расцепил их. С легкостью порвал стальную нить, словно кусачками перерезал.
Морозов затрясся от гнева и боли. Он бросился в конец вагона, выдрал из-под лавки мешки, взвалил на плечи и понесся обратно. Чего он хотел? Что мог сделать? Застрелить конвоира, схватить Женю за руку и бежать с ней куда глаза глядят? Шансов – один на тысячу.
По перрону раскатывался, как козий горох, металлический голос диктора из радиотарелки на столбе:
– Капиталисты и их озверелая фашистская клика покушаются на независимость и свободу народов Испании, Китая и всего мира. Они засылают в Советский Союз шпионов и диверсантов, гальванизируют осколки разбитых классовых врагов, используют троцкистско-зиновьевскую нечисть, этих злейших врагов нашей Родины! Вооружась революционной бдительностью, советский народ выкорчует до конца всех врагов социализма, всех шпионов, вредителей, диверсантов, агентов японо-немецкого фашизма…
– Страсть-то какая… Господи, спаси-сохрани от ентой нечисти… – закрестилась рядом согнутая старуха с клюкой.
На платформе конвоиров стало двое. К первому добавился боец внутренних войск НКВД с винтовкой на плече. Они вели Женю в город, минуя здание вокзала, шагая по бокам. Она не оглядывалась, но он точно знал, что ей очень хочется повернуться, еще раз увидеть его, еще раз отправить ему немое послание. Не было сомнений, что она знает, чувствует: он идет следом. Морозов вдруг осознал, какое чувство пронзило его в вагоне, когда она проходила в полуметре от него: в ней не было страха, придавленности тюрьмой. Только бесконечная печаль, усталость и свет, который он видел в ее глазах. Так может светиться только любовь.
В этом взаимном чувствовании на дистанции трех десятков метров они дошагали до пересыльной тюрьмы. Закрывшиеся за Женей и конвойными железные ворота отрезали их друг от друга. Быть может, навсегда.
Морозов перешел улицу, скинул на мостовую мешки и уселся на тот, что был набит одеждой. Тоска объяла его. По булыжникам били подковами лошади, грохотали телеги, возницы кричали ему, чтоб убрался с проезжей дороги, не то задавят. Он не слышал ничего.
Только когда над ухом кто-то сопливо шмыгнул, он поднял голову.
– А я от облавы тут сховался, – сообщил беспризорник Федька, ничуть не удивленный, что встретил в другом городе старого знакомого.
Морозов тоже остался безучастен.
– Я здесь два месяца уже, – продолжал Федька. – В Муроме больно злые облавы стали. Так я в ящик под вагон – и сюда. А ты тут зачем?
Николай не отвечал, и Федька оглянулся на ворота тюрьмы.
– Она тебе кто? Я видел, как ты за ней шел.
– Невеста, – машинально проговорил Морозов. – Они погубят ее.
– Смотри, что я раздобыл, – похвастал шпанец, достав из кармана нож-выкидушку. – Вещь! И обувка ладная. – Он потопал большими, на взрослую ногу, сапогами.
– Все воруешь? Смотри, загремишь туда. – Морозов кивнул на тюрьму.
– Твоя невеста церковница? – вдруг спросил Федька, присаживаясь на корточки рядом. – Она у ворот перекрестилась. Чего их всех арестовывают?
– Кого их?
– Ну церковников. Попов, монашек.
– Чтобы не могли участвовать в выборах в декабре, – неожиданно для себя самого брякнул Морозов. – После выборов отпустят. А то проголосуют за кого-нибудь не того.
А ведь и впрямь. Вялым червячком шевельнулась внутри надежда. Да и слухи такие упорно ходили с начала осени. Морозов не придавал им значения, но сейчас он дал себе волю и поблажку поверить в это.
Сразу стало легче.
– Поехали в Муром, – потянул его за рукав Федька. – Тут я не прижился. Только ты купи мне билет. Неохота под вагоном.
Морозов закинул на спину мешки и бросил последний взор на здание тюрьмы поверх забора с колючей проволокой. Мальчишка взял его за руку. Сквозь собственную печаль и тоску Николай ощутил, как в действительности беспомощен, нуждается в защите и человеческом тепле этот вороватый шпанец, одинокий и несчастный уличный зверек, привыкший к маске дерзкого покорителя каната над пропастью. На вокзале Морозов развязал мешок, отломил половину от круглого тяжелого каравая и вручил мальцу. Тот жадно принялся рвать хлеб зубами.
* * *
Дома ждало письмо. То самое, отправленное в начале августа в Москву, на имя главного редактора газеты «Правда». Среди круглых штемпелей, сообщавших о путешествии письма, фиолетовый прямоугольник скупо извещал: «Адресат выбыл».
Выдох разочарования был первой, непроизвольной реакцией. Лишь во вторую очередь явилось соображение: никто не придет его арестовывать за это письмо. Было странно и непонятно. Почему вместо двух недель оно болталось где-то почти два месяца? Куда мог выбыть главный редактор главной газеты страны?
Никто так и не прочел его страстное, обличающее, горькое послание. Все старания пропали зря. Его правда – да только ли его? – правда миллионов людей осталась запечатанной в бумажном конверте. В точности как и повсюду, ее запирали под семью замками и сторожили пуще государственного банка с помощью армии сексотов, доносчиков и бдительных дурачков,
