Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина
Снарядился в «экспедицию» Морозов основательно. Потратил полдня на толкучку и колхозный рынок, спустил зарплату за месяц, обеспечив голодовкой в ближайшие недели себя и мальчишек-захребетников, Севку и Мишку. Набил два мешка на веревочных лямках: продуктами, теплой одеждой и обувью. Женя стояла перед его глазами в летнем платье, в котором ее арестовали. Отчего-то ему представлялось, что ранним холодным утром на исходе сентября она появится на перроне станции в том же голубом ситцевом платьишке и будет отчаянно мерзнуть. Ему хотелось согреть ее, оттеплить своим дыханием тонкие руки, взять, как маленькую, в охапку, отдать весь жар своей печки, которая полыхала внутри него, – и целовать, бесконечно целовать ее волосы, лицо, глаза…
Он долго думал и колебался, брать ли табельное оружие Грини Кондратьева. Убивать никого не хотелось. Да и слово дал монахине-игуменье, что дело обойдется без губительства. Однако револьвер в конце концов решил прихватить – с наганом операция приобретала вид борьбы не на жизнь, а на смерть. Таковой она и была в своей сути.
И как же легко, словно по маслу, шло все вначале! Он увидел Женю в самом конце платформы, на отшибе от толпы, ждущей поезда. С ней был милиционер в шинели и фуражке, с кобурой на поясе – словно нахохленная курица при желторотом цыпленке или сова, стерегущая мышь. Но милиционер Морозова не интересовал, тот – не его забота. Через головы людей на платформе он пожирал глазами Женю. Она была, конечно, не в одном лишь платье. Откуда-то взялся рыжий ватник самого затрапезного вида, голова повязана платком, на ногах – огромные, не по размеру, драные боты, в которых она спотыкалась. Ему пришло на ум, что Женя может почувствовать его присутствие и станет искать взглядом. Он и желал этого – сердце бешено стучало, и старался избегнуть, не высовываться из толпы. Но она не смотрела ни на кого, не оглядывалась и даже не двигалась. Пока не подошел поезд, просто стояла, подняв лицо ввысь, и дышала осенней прозрачностью неба, сырой прохладой рассвета, грязно-серой ширью окоема.
Задыхаясь от жалости к ней, Морозов едва не ринулся к ступенькам вагона, на которых Женя упала, взбираясь в своих ужасных ботах наверх. В этот миг он ненавидел конвойного: тот грубо пихнул ее в спину, чтобы поднялась. После милиционера в хвостовой вагон полезли прочие – гомонящие бабы, матерящиеся мужики, возбужденная путешествием молодежь, все с мешками, корзинами, узлами.
Морозов запрыгнул последним. Место для него нашлось подходящее – у самых дверей, при проходе. Он впихнул свои мешки под деревянную лавку, скользящей ощупью проверил за поясом под курткой револьвер. Женя сидела спиной к нему в середине вагона. Напротив нее, занимая точно так же целую лавку, устроился милиционер. Желающих приткнуться рядом он отваживал свирепым: «Проходите, гражданин!», «Здесь нельзя, гражданка!»
Поезд тронулся. Застучали колеса, поползли за окном то вверх, то вниз телеграфные и электрические провода. Перекрывали друг друга голоса разговаривающих. Где-то смеялись, где-то бранились, молодняк весело затянул «Я другой такой страны не знаю…», семейные жевали запасенную в дорогу провизию. Прошел контролер, проверяя и продырявливая щипцами билеты. Отщелкивались, как костяшки на счетах, станции Московско-Казанской железной дороги: Навашино, Велетьма, Степурино, Тёша. Последней перед Мухтоловом была станция Венец.
Морозов сидел как на иголках. Пытался смотреть в окно, но голова сама поворачивалась к Жене. К измученной, исхудавшей, казавшейся былинкой – возьми ее, и переломится. Одетой в обноски с чужого плеча, погруженной в самоё себя, в свои неведомые никому отношения с небесами, с обитающим где-то там, в запределье, Богом. Женя представлялась ему цветком с поникшей головкой, но Морозов знал почти наверняка, что она крепче, чем кажется со стороны. И оттого, что на ней эта убогая ветошь, в которой она похожа на колхозницу, оттого, что на бледном, истончившемся лице лежит отсвет нездешнего покоя и глаза смотрят не вовне, на окрысившийся мир, а вовнутрь, туда, где из евангельских семян произрастает царство Божье, как она рассказывала ему… от всего этого она была еще прекраснее и желаннее, чем прежде.
Тем сильнее рвалось из его груди сердце, когда поезд миновал станцию Венец. В вагоне закопошились, зашебуршились выходящие в Мухтолове, извлекая из-под лавок корзины и чемоданы. Морозов успокаивал себя тем, что уговора сделать дело до Мухтолова, конечно, не было. Нужно было терпеть и ждать, когда двое ряженых в милицейской форме, обещанные ему серым человеком в больничном парке, подгадают момент и выйдут на сцену. Может быть, они выжидают, когда в вагоне станет меньше народу. А может, им удобнее провернуть дело и скрыться в окрестностях Арзамаса. Еще три станции, еще почти час времени…
После Костылихи он не выдержал. Попросил сидевшую рядом бабку присмотреть за его вещами и пошел по вагонам. Быстро проходил общие, задерживался в купейных, открывая, где мог, двери. Бормотал извинения. В вагоне-ресторане едва не сшиб с ног официанта. Высматривал фуражки и синие шинели с голубыми петлицами, обшаривал глазами пассажиров в военной форме. Заодно искал краповые околыши и алые петлицы НКВД, но таких не было. Как не было и милицейских.
Морозов добрался до головы поезда и повернул назад. До Арзамаса оставалось полчаса ходу. Он ощущал себя взведенным спусковым механизмом револьвера: одно нажатие, и грянет выстрел, пуля прошьет любое препятствие на своем пути, если оно из плоти и крови.
В третьем от хвоста общем вагоне он поймал на ходу обрывок разговора. Бабы судачили о поимке бандита. Морозов остановился, как в стенку врезался, и сел на соседнюю лавку переобуть ботинок – притворился, что в ногу впиявился гвоздь. Бандит ехал в поезде под видом милиционера, но настоящие милицейские его выследили и схватили.
– А теперь и не разберешь, кто бандит, а кто нет, – возмущалась толстая баба. – Кинешься на базаре к милицанеру, поймал чтобы вора, а он тебе нож под сердце всодит!
