Иван Фирсов - Федор Апраксин. С чистой совестью
— Что же с того, государь? — Иногда Апраксин в присутствии людей обращался к царю по титулу.
— А то, што завтра сбирайся в путь-дорожку. Сказывают, на том озерке лодьи есть рыбацкие, раздолье для утехи.
— А как же матушка?
Петр заговорщицки подмигнул, отвел Апраксина в сторону, заговорил вполголоса:
— Сколь раз в Троицкий на богомолье-то ездил. Так и нынче отпрошуся. Токмо ты нишкни.
Апраксин недовольно поморщился:
— Рази такое мочно? Матушке-то неправду сказывать?
— Сие дело святое, — ухмыльнулся Петр, — а мы и в самом деле святым угодникам помолимся…
«Эхма, — подумал, вздохнув, Апраксин, — все небезгрешны, а токмо без присмотру страстям-то и перехлестнуться недолго. Одно слово — безотцовщина».
С утра в Преображенском поднялась суматоха.
— Государь, слышь-ты, на богомолье собрался в Троицкий монастырь, — услышал Апраксин, проходя по царскому двору.
Веселый Петр схватил его за плечи, встряхнул:
— Сего же дня отъезжаем. Матушка благословила. — Царь оглянулся. — Ты не проговорись. Я-то пообещался и твоего братца взять для надежности. Езжай борзо за Петром.
Спустя два дня ранним утром из ворот Троице-Сергиева монастыря выехала кавалькада верхоконных. Впереди стремя в стремя с Петром скакал воевода Переславля-Залесского Михаил Собакин. Следом, чуть поотстав, неслись стольники, братья Апраксины.
Пятый десяток верст отмахали путники. Все они, кроме воеводы, впервые ехали этим проселком к Плещееву озеру.
— Вскорости и озерко, вон за тем перелеском, — взмахнув плетью, пояснил воевода на немой вопрос царя.
Дорога к Переславлю тянулась по холмам и ложбинам, вилась змейкой меж зеленых кущ вперемежку с раздольными полями. Въехали на последнюю горку. Конь Петра первым вынес его на вершину и, повинуясь всаднику, остановился будто вкопанный. За ним застыла вся кавалькада.
Направо, внизу в дымке, едва виднелись на склоне постройки Переславля. Поблескивали в лучах солнца золоченые маковки соборов и церквей. Налево под горой раскинулась зеркальная гладь громадного озера, окаймленного золотисто-песчаным ожерельем побережья. Резвились, мелькая вдали над водной гладью, изредка вскрикивая, белокрылые чайки. Из далекого марева вдруг донесся, переливаясь, колокольный звон.
Петр толкнул брата коленом, зевая, проговорил:
— Никак, к заутрене звонят.
— Што ты, спросонья? Окстись, Петруха, благовест, чай, обедню звонят. — Федор потянулся, позевывая вслед за братом, кивнул на озеро: — А место райское!
Зашелестел шальной ветерок в прибрежных рощах. Порыв ветра обдал запыленные лица всадников.
— К озеру! — коротко, с хрипотцой, кивнул Петр воеводе.
Царь тронул коня, и кавалькада, спускаясь с холма, последовала за ним. Слева по ходу, то скрываясь за перелеском и густым кустарником, то вновь появляясь при подъеме на пригорки, расплывалась вширь гладь озера. Из-за верхушек сосен впереди показалась островерхая колокольня Горицкого монастыря. Слева открылось ржаное поле, уходящее вниз к селу Веськову, лежащему у самого уреза воды.
Царь что-то сказал воеводе, тот согласно мотнул бородой, и они повернули коней к озеру напрямик через ржаное поле, где едва виднелась заросшая тропка.
— Гуськом, след в след, — крикнул царь Апраксиным, и все верхоконные вытянулись цепочкой.
На середине склона одинокая пожилая крестьянка жала серпом рожь. Заслонившись от солнца рукой, она что-то недовольно крикнула царю, тот, ухмыльнувшись, махнул рукой и поехал дальше.
Когда Апраксины проезжали мимо женщины, до них донеслось:
— Греховодники! Хлебушко-то мнете! Креста на вас нет!
Федор покраснел, развел руками: «Подневольные мы», а брату бросил коротко назад:
— Правда бабья-то!
Не доезжая околицы села, царь и воевода повернули вдоль берега влево, к опушке леса.
В густом кустарнике у самого уреза воды царь ловко соскочил с коня, бросил поводья воеводе, скинул кафтан, сапоги, вошел по колено в воду. Подъехали остальные, спешились, разминаясь после долгого пути.
Петр нагнулся, загреб пригоршней воду, плеснул в лицо. По зеркальной глади пошли круги. Оглянулся: кругом сонная тишина — ни души. Подозвал Собакина:
— Сказывал ты, рыбачат тут?
— В сельце есть малость, поболее артель в Залесском. Немало людей пробавляется, слобода там рыбная, государь, подле Трубежа.
— Стало быть, людишки есть?
— Дюжины, поди, четыре, не менее, — потер лоб воевода. — Рыбкой Переславль кормится, мужики в окрест торгуют. Святых отцов в Троице-Сергиеве потчуют, в Москву отряжают.
Царь перебил его:
— Вели пригнать сюда лодьи три-четыре немедля.
— Дозволь, государь, — замялся Собакин, — в Никитском монастыре настоятель к обеду ждет, как прикажешь?
— Как сказал, святые отцы подождут. Мы здесь поснедаем, а заодно и окунемся, вон жарища-то палит. — Петр поманил Федора Апраксина: — Покуда займись, Федор, стряпней.
Апраксин ускакал с воеводой в село. Оттуда уже спешил навстречу староста. Узнав, в чем дело, побледнел, затрясся:
— Как же так, сам государь великий в наше-то захолустье. Апраксин его успокоил:
— Тащи котел, пшено, ежели сыщется, говядинки, хлебушка.
— Все, батюшка, отыщем.
Искупались, разожгли костер, сварили щи, кашу. Явился воевода с бородатым, но моложавым головой рыбной слободы Кузьмой Еремеевым. Соскочив с коня, тот бухнулся в ноги царю. Собакин доложил, что следом плывут три лодки с Трубежа. Едва успели поесть каши, как издалека послышались неторопливые всплески…
Чуть задремавший в тени под березой Петр быстро вскочил, широко расставив ноги. Рядом выросла фигура Федора Апраксина. Из-за мыска вытянулась цепочка лодок.
— Гляди, Петр Лексеич, величиной с ботик наш, поди, — проговорил Федор, — кажись, и машт есть.
Петр поманил голову:
— Где твои люди сподобили сии лодки?
— Их здеся, на Трубеже, государь, — поклонился Кузьма, — слободские плотники наши переславские испокон веков ладят. Щеглу-то помогли умельцы с Беломорья.
Тем временем лодки подошли, рыбаки спрыгнули в воду, зашуршал песок под днищем. Царь, подвернув штаны, залез в воду, обошел лодку вокруг, похлопал ладонью по борту, покачал мачту.
— А ну, — глянул на стоящего рядом Меншикова, потом на Кузьму, — попытаем!
Петр поманил Апраксиных:
— Лезай в одну лодку ты, Федор, бери Федосейку. Пойдете следом за нами. Ты, Петруха, в другую, в подмогу на весла Якимку.
Не успел царь перевалиться через борт, как за ним рванулся Меншиков. Лодка сильно накренилась, закачалась.
— Куда прешь, черт, все следом! — закричал чуть побледневший Петр. — С другого борта надобно. Это тебе не на Яузе.
Ухмыльнувшись в бороду, Кузьма зашел с носа и неторопливо развернул лодку. Налег широкой грудью на корму, лодка заскрипела, медленно пошла вперед и через мгновение заколыхалась на чистой воде. Толкнув еще раз, Кузьма через кормовую доску ловко взобрался в лодку.
— Так-то вот, государь, сподручнее, через корму лодку не раскачаешь, да и опаски поменее. — Еремеев полез на нос к мачте, оглянулся на корму.
Петр согласно кивнул: мол, все правильно, учи неучей.
Все три лодки, чавкая веслами, отошли от берега. Апраксин следил, как, проворно перебравшись на переднюю банку, голова приладил весла, крикнул:
— Разбирайте весла! За нами следом!
Апраксин сел рядом с кормщиком:
— Как звать-то?
— Антипом кличут, государь. — Рыбак покосился на шелковую косоворотку Федора.
— Зови меня сударь. — Федор кивнул Скляеву: — Берись за весла, Федосейка, не отставать же нам от государя.
Мерно всплескивая веслами, лодки одна за другой отошли от берега.
Апраксин положил ладонь на кормило, короткое широкое весло, которым правил кормщик:
— Позволь-ка я править испробую.
Кормщик молча ухмыльнулся, подвинулся в сторону. Спустя полчаса, где-то на середине озера, на передней лодке перестали грести. Вспотевший Скляев бросил весла, глянул на красные ладони.
— Федор Матвеев, как бы волдыри не вскочили.
— А ты тряпкой обмотай весла-то.
Апраксин подошел вплотную к передней лодке. Следом подошла и третья, с Петром, стали борт о борт.
В знойной тишине, двигаясь по инерции, едва слышно шуршала бортами лодка. Петр встрепенулся, сбросил дремоту, оглянулся. Берег маячил где-то вдалеке, маленькие смешные фигурки бегали по нему, размахивая руками. Раздув ноздри, он глубоко втянул воздух, посмотрел на Апраксина:
— Чудно, Федор. Такой благодати еще не взвидел.
— Озерко пахнет, — прищурившись на солнце, нараспев проговорил Кузьма.
Все молчали, словно завороженные. Глянув на московских гостей, Кузьма улыбнулся:
