Житие маррана - Маркос Агинис
Я отправился в городской совет, предъявил диплом университета Сан-Маркос, рассказал о клиническом опыте, полученном в Кальяо и Лиме, и выразил готовность передать в пользование лечебнице собственные инструменты. Меня встретили с распростертыми объятиями и все повторяли, что мой приезд — просто манна небесная. В самом деле, больницы и в Сантьяго, и на юге, в Консепсьоне открыли давно, а настоящих докторов как не было, так и нет. Поэтому я стану первым дипломированным врачом в Чили. Теплый прием дал мне силы и терпение, чтобы выдержать многие месяцы волокиты, без которой в вице-королевстве не ступить и шагу.
На заседание совет собрался в середине 1618 года и письменно подтвердил: больнице срочно нужен врач, а врачу, разумеется, положено жалование. Поверенному поручили приступить к сбору необходимых для этого средств. Однако «срочное дело» обсуждали еще восемь месяцев, пока я не получил наконец официальное дозволение трудиться совместно с цирюльником Хуаном Фламенко Родригесом. Но проволочки на этом не закончились: требовалась еще подпись губернатора. А губернатор большую часть времени отсутствовал, сражаясь где-то на далеком юге с воинственными арауканами.
Родригес пожал плечами:
— Остается только ждать.
А потом подмигнул:
— Лечить наших больных вы не можете, пока все бумаги не будут в порядке. Но давать мне советы в особо сложных случаях никто не запрещает.
Тем временем я начал пользовать жителей Сантьяго частным образом. Диплом, украшенный подписями и печатями, произвел впечатление на первых пациентов, а остальное сделали местные кумушки, разнеся молву о моем искусстве по всему городу.
У меня хватило ума воздержаться от критики всевозможных знахарей, клистирщиков и прочих шарлатанов, которые вовсю наживались на чужих болезнях, суля чудодейственные средства. Умение держать язык за зубами весьма полезно, особенно для марранов.
В августе 1619 года, то есть больше чем через год после первого заседания совета, губернатор Лопе де Ульоа все-таки поставил подпись под моим назначением.
Свершилось! Неужели можно приступать? Нет, к превеликому удивлению, ответили мне. Сперва бумагу должны доставить в Сантьяго — подписана-то она была в Консепсьоне. Наконец указ прибыл и еще пять долгих месяцев гулял с одного стола на другой, пока канцеляристы готовили акт о моем вступлении в должность врача. Я уже поставил крест и на документе, и на больнице, и на своих несбыточных мечтах.
В середине декабря — о счастье! — мне объявили, что совет начал подготовку к церемонии принесения присяги. К какой еще церемонии? Как это — к какой?! К пышкой и торжественной. К очередному спектаклю, сказал бы Хоакин дель Пилар. Явились судьи, рехидоры и прочие чиновники, все разодетые в пух и прах. В зале развесили королевские штандарты и расставили кресла с высокими спинками, где вышеозначенные лица и разместились. Напыщенный сановник зачитал указ, в котором перечислялись все привилегии, исключительные права, преимущества. льготы и прочая, коими я наделялся отныне и впредь.
Хуан Фламенко Родригес пригладил усы, ехидно ухмыльнулся и сказал, что приберег специально для меня несколько чрезвычайно интересных случаев.
♦ ♦ ♦
Сидя в монастырской камере, Франсиско погружается в воспоминания о чудесных годах, проведенных в Сантьяго, куда он приехал в 1617 году, похоронив отца. После нападения голландцев на Кальяо в Лиме начались преследования португальцев и их потомков, так что пришлось спасаться бегствам. Вспоминает узник и свой первый визит в маленькую больницу, и волокиту, сопровождавшую его назначение, и пышную церемонию присяги, и дружбу с Хуанам Фламенко Родригесом.
Кандалы нещадно трут щиколотки и запястья. Скорее бы уж начались допросы и попытки наставления в вере. Он готов к бою. Но инквизиторам торопиться некуда: чего-чего, а терпения им не занимать.
93
Однажды ночью кто-то громко забарабанил в дверь. Я вскочил с кровати и на ощупь, спотыкаясь в темноте, пошел открывать. На пороге стоял монах, лица под капюшоном было не разглядеть.
— Епископу плохо! — проговорил он, в панике забыв поздороваться.
— Подождите минутку.
Я второпях оделся, взял укладку с инструментами и поспешил за провожатым. Пустынные улицы Сантьяго серебрились в лунном свете. На полпути к дому епископа нас поджидали еще двое.
— Скорее, скорее! — закричали они.
Мы пустились бегом. У ворот толпились люди, махали фонарями. В коридоре, который вел в спальню прелата, через каждые десять метров стояли монахи со свечами в руках.
— Доктор, отворите ему кровь! Быстрее! Он умирает… — взмолился епископский слуга.
Я присел на кровать больного и попросил принести еще свечей. Передо мной лежал грозный слепец, епископ Сантьяго-де-Чили, бывший инквизитор Картахены. Прелат был бледен как бумага, жидкие волосы слиплись от пота, неровный пульс едва прощупывался. Я коснулся лба, покрытого испариной. Под неплотно прикрытыми веками мутнели плотные бельма. А ведь не далее как в воскресенье этот ныне беспомощный, еле живой человек метал с церковной кафедры громы и молнии, наводя ужас на онемевшую паству. Кто бы мог подумать, что всего через пару дней проклятие падет на голову проклинавшего?
— Ни в коем случае. Он и так потерял много крови, видите? — ответил я. указывая на ночной горшок у кровати.
— Какая же это кровь! Это кал.
— Да, черный кал. Епископ ходит кровью, понимаете? Пульс совсем слабый, так что кровопускание делать нельзя.
— А как же быть?
— Дайте ему подогретого молока, чтобы успокоить желудок, на живот холодный компресс, а грудь, руки и ноги укутайте потеплее.
Слуга воззрился на меня с недоверием.
— Что-то вы, доктор, больно осторожничаете, — недовольно проворчал он.
— Возможно. Но будет так, как я сказал.
Уверенный тон возымел должное действие, и слуга убежал исполнять приказания. Епископ нащупал мою руку на одеяле.
— Хорошо, сын мой… Эти строптивцы никак не научатся подчиняться.
— Они боятся за вас, ваше преосвященство.
— Мне изрядно надоели кровопускания… — прелат едва шевелил губами.
— Сейчас эти процедуры могут вам только повредить. У вас открылось желудочное кровотечение.
— С чего вы взяли, что оно… желудочное? — прошептал епископ. Каждое слово давалось ему с трудом.
— Кровь выходит черная как деготь.
— Черная кровь, говорите? Отлично… Значит, я очистился… Черная, дурная кровь…
— Постарайтесь отдохнуть, ваше преосвященство.
— Как тут отдохнешь, когда кругом сплошные идиоты…
У него было лицо человека, всю жизнь превозмогавшего себя. Кустистые брови сходились к переносице, лоб прорезала глубокая вертикальная морщина. Мне доводилось слушать яростные проповеди епископа, клеймившего скупых на пожертвования и заносчивых прихожан. Он призывал на головы нечестивцев мор, засуху и прочие катастрофы, грозил составить список тех, кто отказывается платить церковную десятину, проклясть
