Житие маррана - Маркос Агинис
Чувствуя неумолимое приближение смерти, он, задыхаясь, сжал мне руку и попытался что-то сказать. Приникнув ухом к бескровным устам, я разобрал имена Диего, Исабель и Фелипы, пообещал разыскать брата и заверил, что у сестер все хорошо, ведь они в Кордове, в монастыре.
На глаза мне навернулись слезы. Чтобы скрыть от умирающего свое отчаяние, я отвернулся и стал помешивать отвар, кипевший в котелке.
Из последних сил папа улыбнулся удивительной, светлой улыбкой. И. делая между словами судорожные вдохи, торжественно проговорил:
— Помнишь? Шма, Исроаль… Адоной… Элоэйну… Адонай Эхад!
Он в изнеможении опустился на подушки. Закрыл глаза. Я смочил ему рот, взял полотенце и стал обмахивать, пытаясь облегчить удушье. Началась мучительная агония.
Отец шарил руками по одеялу, нащупал мою руку и ласково погладил.
— Береги себя… сынок.
То были его последние слова. Лицо посинело, веки опухли. Прерывистое дыхание прекратилось. А глаза все продолжали изумленно смотреть на что-то у меня за спиной. Прежде чем закрыть их, я проследил за неподвижным взглядом: на гвозде у двери желтел ненавистный санбенито.
Я убрал лишние подушки. Синюшность исчезла, папа больше походил на спящего, чем на умершего. Теперь можно было дать себе волю, стыдиться некого. И я закричал, завыл, зарыдал, захлебнулся слезами. А выплакавшись, прошептал:
— Отдыхай, папа. Ни ищейкам, ни палачам теперь тебя не достать. Господу ведомо, что ты прожил достойную жизнь. Господу ведомо, что Диего Нуньес да Сильва был верным сыном Израиля.
Умывшись, я в задумчивости стал мерить шагами комнату. Никто не должен знать, что папа умер иудеем. Следовало устроить бдение и похоронить покойного, как того требовала навязанная ему роль. То, что человек отошел в мир иной без исповеди и соборования, многим могло показаться подозрительным. Жизнь оборвалась, но мучительный фарс не закончился.
Я смял одеяло и оставил папино лицо открытым, как будто он просто забылся сном, а потом побежал за священником. К счастью, лицедействовать не пришлось: тот, кто горюет об умершем родственнике, мало отличается от того, кто удручен его недугом. Святой отец всплеснул руками, увидев мое заплаканное лицо. Я сказал, что надо спешить: у отца разболелось сердце. Мы помчались по темным улицам. Падре отдувался и на бегу выкрикивал слова утешения.
Увидев в кровати бездыханное тело, он в растерянности уставился на меня. А я, не таясь, снова заплакал. Дальше все пошло как по писаному, но, разумеется, под бдительным присмотром свидетелей: пары цирюльников, угрюмого больничного аптекаря, расстроенного священника и могильщиков.
♦ ♦ ♦
Младший сержант Херонимо Эспиноса хорошо помнит, какой приказ получил в городе Консепсьон, когда ему передавали арестанта: въехать в Сантьяго де Чили под покровом ночи, дабы появление обвиняемого, человека весьма известного, не вызвало лишних толков.
Значит, надо дождаться, пока совсем стемнеет. Еще час, и непростое поручение можно будет считать выполненный.
Франсиско Мальдонадо да Сильва едет рядом верхом на муле. Какой-то он странный, этот арестант. Так гордо держится в седле, прямо даже неловко становится.
91
Папа часто являлся мне в сновидениях, всегда в своем позорном санбенито. Он с трудом переставлял обожженные ноги, ходил вперевалку то по двору нашего дома в Ибатине, то по улицам Кордовы. Иногда в сны врывались стражники, чтобы его арестовать, брат Бартоломе в сопровождении раскормленного кота бесцеремонно вламывался в дом, а капитан копейщиков сек бесстрашного Луиса.
Единственным человеком, способным разделить мое горе, был Хоакин дель Пилар, который слушал меня с неизменным терпением. Когда со смерти отца минуло несколько недель, он предложил мне лекарство от скорби: помощь людям, чьи страдания поистине безмерны.
— Попробуй облегчить чужую боль, и твоя отступит. И потом, настоящий врач просто обязан посмотреть вблизи на тех, с кем судьба обошлась хуже некуда.
Хоакин рассказал, что много лет назад их семье тоже прислуживали чернокожие муж и жена. Мальчик очень любил обоих, они с ним играли и утешали после безвременной кончины отца. Однажды негритянка стряпала еду и сильно порезалась, но почему-то не почувствовала боли. Неожиданный дар обернулся трагедией: у женщины обнаружилась проказа. Взялись разбираться и выяснили, что муж ее заболел давно, однако тщательно скрывал страшный недуг. Для всех они тут же стали не просто носителями заразы, а ее живым воплощением и были немедленно изгнаны из города: тыча в спину несчастным копьями, стражники выпроводили их в квартал прокаженных Сан-Ласаро, где влачили жалкое существование и находили последний приют такие же отверженные.
Так вот, Хоакину нужен был помощник, чтобы ампутировать изъеденные лепрой конечности и обрабатывать язвы настоем трав, спиртом и нитратом серебра.
— Гиппократ обитает там, — сказал он, — а вовсе не в пыльных книжках.
Я чувствовал себя таким подавленным, что не мог сказать ни да, ни нет. В конце концов товарищ просто взял меня за руку и куда-то повел.
Мы прошли по мосту, украшенному изящными башнями, но свернули не к благоуханному бульвару Аламеда, а на дорогу, ведущую в царство проказы, и еще издали почувствовали тошнотворный запах. Вступив на узенькие улочки, я оторопело глядел по сторонам, но не видел ни одного белого лица: все больные были чернокожими. Они медленно умирали от недуга, который с древнейших времен считался грозным свидетельством Божьего гнева.
— А знаешь, почему лепрой болеют только негры? — спросил Хоакин.
— Много лет назад епископ Трехо-и-Санабрия рассказывал мне, что Ной проклял потомков своего дерзкого сына Хама.
— Смуглый Хам, отец Ханаана… — медленно произнес Хоакин. — «Проклят Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих». Эти слова иногда цитируют в проповедях, освящая тем самым рабство[67].
— Да, на радость торговцам живым товаром.
— Так ты, выходит, не согласен?
— В Библии полно всяческих проклятий и благословений, — неуверенно ответил я. — Иногда они противоречат друг другу.
— К тому же люди толкуют Писание сообразно собственной выгоде. Но скажи, разве мало несчастным рабских цепей? Зачем наказывать их еще и проказой? Поверь, я задаю этот вопрос без всякой задней мысли, просто пытаюсь понять.
— Я и сам пытаюсь, но увы… Господь вечен, а наш слабый разум в состоянии охватить лишь небольшой отрезок времени.
— Чувствуешь, как несет? — шумно потянул носом Хоакин. — Настоящий ад. Не боишься?
— Не боюсь, — безразлично проговорил я. — Поработаем, заодно и заразимся.
— Не заразимся. Эти бедолаги ютятся здесь уже полвека, но ни один белый хворь пока не подхватил.
— Подхватит еще.
— Нет. В Лиме все знают, что проказа — болезнь негров. Их единственная прерогатива, так сказать.
Убогие лачуги теснились вдоль узких улочек,
