Аркадий Савеличев - Последний гетман
С этой благостной мыслью и почивать отправился. Мужская спальня была уже хорошо протоплена, все излажено согласно привычкам хозяина, легкое подогретое вино на столике обернуто, чтоб умиротворяющую благость не теряло, свечи притушены для счастливого отхода ко сну. А сон-то…
С усталости ли, с непонятного беспокойства – черт знает, что во сне творилось! Он продолжал ехать по каким-то невообразимым сугробам, без дороги и вроде как без всякой цели, так, налегке и душой и телом. Без багажа, семьи, денщиков и адъютантов. Без своей вечно полупьяной корогвы, даже без шубы – один и гол как перст. Зимняя тройка, где-то потерявшая коренника, перла по сугробам, дорог не разбирая. Да и была ли какая дорога? Какая-то жизнь окрест? Вертелась ли земля, сияло ли небушко? Все стыло в морозном ветреном и зыбком воздухе.
А ему было не холодно, даже тепло, как после чугунной ванны. Хоть и жулики братья Демидовы, а молодцы – славную ладью сварганили на своих уральских заводах. Так согрела, что и в дороге тело не мерзнет. Он только сейчас обнаружил – в зимнем возке голышом! Правда, стены возка обиты медвежьими шкурами и бархатом по ним, да не дворец же с пылающим камином. Это там, на Мойке, хорошо посидеть перед огнем, распахнув шлафрок. Здесь и того не было – истинно Божий человек. В жизни своей он видывал, как Божьи-то люди шлепают босиком по снегу; здесь же чего шлепать: посиживай на медвежьих шкурах, застланных ковром. Не, не мерзнет! Словно так и быть должно. Если и удивляло что, так бесцельность поездки, зимнего бездорожья, всего происходящего. Но ведь был же ранее какой-то смысл?.. Он отдавал себе отчет в том, что собрался для какого-то важного дела, очень важного, вот только позабыл, когда дело-то, как зимний лист, отпало. Явный мороз за стенами возка – вон в каком инее окрестные дерева! – а окошко не замерзло, даже не отпотело от жаркого дыхания. Поэтому и видел он сугробы, бурые волны катящихся по ним дубовых листьев. Опять же это – черт знает что! По сторонам березы белостволые, тоже голые, как и он сам, а лист метет дубовый. Крепок лист, да все же свалился под усиливающимся ветром. Да, начал яриться ветер за стенами возка, потому что березы гнутся долу верхушками – до самых сугробов. Вроде как кричат, стонут от боли, пропуская мимо своих голых ног волны бурого дубового листопада. Да так скрипят, что в ушах звенит. Он пробовал их утешать, кричал что-то сквозь затворенное окно – не слышат.
Да ведь и здесь все забурело – алый бархат отставал, отлипал от стен, как плохо приклеенная бумага, – бурая шерсть из-под нее топорщилась, даже медвежьим духом шибало. Бурый потолок со свисающей медвежьей мордой – откуда она взялась? Он стрелял на охоте медведиху – у старшего брата в Гостилицах, – да не убил же, чего она скалится пастью? Сожрать хочет? Как бы не так! Он и сам медведем рявкнул – убралась мордаха обратно в долгий мех. Глянул на себя – уж истинно и сам медведем стал, забурел до неузнаваемости. Чего удивительного? Час ли, день ли, целую ли вечность скачут кони… За это время бархатный шлафрок на плечах истлел, так же, как и бархат на стенах. Голь телесная, прежде белая, от давности дней, от прожитых лет, как и все здесь, забурела. И уже не рукой – лапищей гладил он свое пузо, скреб когтями, не чувствуя боли. Только досадуя: куда прут эти толстозадые кобылы?.. Запрягалась вроде бы тройка, а теперь только две остались; передняя стенка возка куда-то отпала, явно два кобыльих зада колышутся перед глазами. Тоже бурые, под общий цвет, обросшие скатанной шерстью. Знай пыхтят по непролазные сугробы!
– Куда вы прете? – погрозил им когтистой лапищей.
Не думал, что кобылы могут говорить, но левая пристяжка обернула оскаленную, как и у медведицы, морду, захохотала на весь лес:
– Ха-ха… Туда, туда! – показала взметнувшимся хвостом куда-то вперед.
Да куда?.. На каменную стену, сложенную из громаднейших валунов. Истинная крепость! Вроде Шлиссельбурга какого-то…
– Не видишь, дурак, куда тебя везут? – и правая морда обернулась, закидывая хвост через голову, как указующим помелом. На помеле-то, поди, ведьмы скачут? При чем здесь кобылы, медведи, непролазные сугробы? Помелу везде дорога, пролетает как истая тварь.
– Куда, несчастные дуры?.. Все тот же ответ:
– Сам дурак… ха-ха!…
– Что, не бывал здесь?.. Бывал, бывал. Слезай, приехали!
– Голышом-то? Под бурой шерстью?!
Ничего не ответили. Сами отпряглись-распряглись, взбрыкнули копытами – и как не бывало! Ни их самих, ни возка. Вывалили прямо в сугроб, под камнями крепости, голышом…
Вот когда только холод прошиб!
– Да что же это такое деется?! – истинно по-медвежьи рявкнул. Ответ был уже не кобылий – стариковский, ласковый:
– А утро деется, ваше сиятельство. Доброе утрецо! Вы велели не давать вам засыпаться, уж давно тормошу. Видать, перекушали вечор?
Глядь, старый Авхимыч! Набросил скинутое на пол соболье одеяло, качает седой головой:
– Ох, ваше сиятельство, трудна, поди, была дорога?.. Он с удовольствием потянул одеяло на себя, сквозь душистый мех пробурчал:
– Трудна, Авхимыч. Полежу еще маленько. Но ты долго нежиться не давай. Некогда…
Вспомнилось, что и в самом деле времени нет. Дела?.. Да еще какие!
VII
Императрица Екатерина Алексеевна уже навсегда устроилась в новом Зимнем дворце. Чего не удалось простоватой в быту Елизавете Петровне – хоть немного пожить в ею же задуманном и ею же построенном, с гениальной руки мэтра Растрелли, роскошном дворце, – вполне удалось бедной от рождения немке, которая до четырнадцати лет не видела за столом почти ничего, кроме американского картофеля да местной костлявой рыбки. Но вот поди ж ты – откуда что взялось! Еще во многих местах велись отделочные работы, а царская пышность и значительность бросалась в глаза уже на подходе к Зимнему. При нижних мраморных ступенях – рослые, великолепные преображенцы; при верхних, у входных дверей – они же. Елизавета любила и нежила лейб-гвардии Измайловский полк, полковником коего и была, – Екатерина сделала личной гвардией преображенцев. Забыв, что главную роль в перевороте, или словами княгини Дашковой – «революцьи», сыграли измайловцы. В этой смене-перемене угасала вместе с мундирами и роль подполковника Разумовского. Ничего не поделаешь, такова женская власть.
Он удовольствовался ружейным приветствием, ласково кивнул преображенцам и, оправляя с дороги свой Измайловский мундир, неспешно пошел дальше, осматриваясь. Бывал здесь из любопытства еще вначале строительства, бывал со старшим братом и позже, торопя мэтра Растрелли сделать хоть несколько жилых покоев для болезной Государыни. Не удалось.
Сейчас при парадном входе уже не чувствовалось строительной порухи. В вестибюле и по бокам плавно восходящей, широкой лестницы – статуи, картины, цветы, богатые красные ковры под ногами. Они-то и привели безошибочно в приемную Императрицы.
Думал, как бывало прежде: сама Государыня из кабинета спроста выскочит и воскликнет: «Ба, батюшка!… Изволь, изволь».
Нет, не выскочила. Полулежал на диване Григорий Орлов, а вокруг на стульях смирно сидели генералы, сенаторы и прочие сановники, потерявшие всякую важность. Гетман тоже не осмелился пройти прямо в кабинет. Раскланялся со знакомыми – а знаком был почти со всеми – и подошел к Григорию Орлову. По всей военной форме, хоть был старше по званию, приветственно склонил голову и со смешком сказал:
– Ждут, генерал?
– Ждут, гетман, – поднялся тот, будучи в камергерском камзоле, с золотыми ключами на фалдах. Руку пожал радушно, не выказывая особого желания продолжать разговор. Но ведь надо.
– Как ныне следует доложиться, Григорий Григорьевич?
– Как всегда: такой-то просит аудиенции.
– И кто сию важную миссию исполняет? – с едва заметной иронией поинтересовался.
– Когда как. Иногда я, иногда кабинет-секретарь… А, вот и он!
Орлов с некоторым облегчением сдал гетмана кабинет-секретарю. Все-таки неловко было пред Разумовским, не знал, как себя вести.
Лучше знал Григорий Теплов. При виде своего бывшего начальника и покровителя пошел к нему с распростертыми. Даже поцелуями обменялись, как старые друзья-приятели. Едва ли это задело Орлова – снова развалясь на диване, решил показать свою образованность:
– И лобза, его же предаде! Кабинет-секретарь ответил ему настороженным взглядом, а гетман не придал значения словам новоявленного книгочея. Тем более Теплову не терпелось дать понять, кто вводит в царский кабинет всех этих сенаторов и генералов. А гетман, ко всему прочему, тоже был сенатором.
– Кирилл Григорьевич, я уже доложил Государыне о двух просителях, придется малость подождать. Сей момент иду с вашим докладом!
Он побежал к вожделенным дверям.
– А мы с вами, граф Кирила, по-домашнему пройдем, – снова вставая, улыбнулся Орлов ехидно вслед Теплову и взял своего протеже под локоток.
