Вальтер Скотт - Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 3

— Нет, нет, Кексон! Пали, словно в тебе сидит весь взвод капитана Кокита. Я выдержу.

— Ну хорошо. Так вот, они говорят, сэр, раз вы не поддержали петицию о мире, и не стояли за новый налог, и были против вызова йоменов во время хлебных беспорядков, а за то, чтобы управлялись с народом одни констебли, — значит, говорят они, вы не друг правительству и встречу между таким могущественным человеком, как граф, и таким умным человеком, как вы, нужно расследовать; а еще некоторые считают, что вас обоих надо отправить в Эдинбургский замок.

— Честное слово, — сказал антикварий, — я бесконечно обязан моим соседям за хорошее мнение обо мне! Выходит, что от меня, никогда не вмешивавшегося в их дрязги и только рекомендовавшего спокойствие и умеренность, отреклись обе стороны как от человека, от которого можно ожидать государственной измены королю или народу? Дай мне сюртук, Кексон, дай мне сюртук, какое счастье, что я не живу в их судебном округе! Да, скажи еще, ты ничего не слыхал о Тэфриле и его корабле?

Лицо Кексона вытянулось.

— Нет, сэр, а тут еще были сильные ветры. У нашего берега очень опасно крейсировать при восточном ветре. Мысы так далеко выступают в море, что судно может очутиться в западне между ними скорее, чем я успею бритву наточить. И потом, в наших местах нет ни одного порта, чтобы укрыться, одни утесы да рифы. Если корабль выбросит на скалы, он разлетится, как пудра, когда тряхнешь пуховкой, и его потом так же не соберешь. Я всегда говорю это моей дочке, когда она долго ждет письма от лейтенанта Тэфрила. У него всегда это законное оправдание. «Не брани ты его, — говорю я ей, — голубушка, ты ведь не знаешь, что могло случиться».

— Эх, Кексон, ты такой же хороший утешитель, как и камердинер! Дай-ка мне белый галстук. Не могу же я спуститься к гостю с платком на шее!

— Дорогой сэр, капитан говорит, что теперь в моде шейные платки, а галстуки, мол, хороши для таких старомодных людей, как ваша милость или я. Прошу прощения, что упомянул нас обоих вместе, но так именно он и сказал.

— Капитан — щенок, а ты — простофиля, Кексон!

— Наверно, так оно и есть, — согласился покладистый парикмахер. — Вашей милости лучше знать.

Перед завтраком лорд Гленаллен, который был гораздо бодрее, чем накануне, подробно разобрал все обстоятельства, выясненные прежним следствием Олдбока. Перечислив бывшие в его распоряжении средства для полного доказательства факта его бракосочетания, он выразил решимость немедленно приступить к тягостной задаче сбора и восстановления свидетельств, касающихся рождения Эвелин Невил, которые, по словам Элспет, хранились у его матери.

— И все-таки, мистер Олдбок, — сказал он, — я чувствую себя как человек, который получил важные известия, когда он еще не совсем проснулся и не уверен, относятся ли они к действительной жизни или составляют лишь продолжение его сна. Эта женщина, эта Элспет, невероятно стара и почти невменяема. Не поторопился ли я — какой мучительный вопрос! — поверив ее теперешним показаниям, опровергающим то, что она показывала раньше совсем в иных целях?

Мистер Олдбок на миг задумался, но затем твердо ответил:

— Нет, милорд, не думаю, чтобы у вас было какое-либо основание сомневаться в правдивости того, что она вам недавно сказала. Ее побуждала к этому только совесть. Признание ее было добровольным, нелицеприятным, ясным, последовательным во всех частях и согласующимся со всеми известными нам обстоятельствами дела. Поэтому я, не теряя времени, просмотрел бы и привел в порядок все документы, на которые она ссылалась. А кроме того, я думаю, что следовало бы, если возможно, записать и официально заверить ее показания. Мы с вами собирались произвести это вместе. Но вашей светлости это было бы тяжело, а кроме того, все носило бы более беспристрастный характер, если бы я предпринял расследование один, в качестве мирового судьи. Я это и сделаю, по крайней мере попытаюсь, как только застану ее в таком состоянии, чтобы ее можно было допросить.

Лорд Гленаллен пожал руку антиквария в знак благодарности и согласия.

— Не могу выразить вам, мистер Олдбок, — сказал он, — какое облегчение приносит мне ваша поддержка в этом темном и столь печальном деле и какую веру в успех она мне внушает. Я не могу нарадоваться тому, что поддался внезапному порыву, который побудил меня, так сказать, почти против вашей воли, посвятить вас в мои дела. Этот порыв вызвало мое прежнее знакомство с вашей твердостью при выполнении обязанностей мирового судьи и друга, чтившего память несчастной женщины. Каков бы ни оказался исход этого дела, — а я склонен надеяться, что над судьбой моего дома занимается светлая заря, хотя я и не доживу до того, чтобы наслаждаться ее светом, — да, каков бы ни был исход, я сам и мой род будем бесконечно вам обязаны.

— Милорд, — ответил антикварий, — я не могу не питать самого глубокого уважения ко всему роду вашей светлости, одному из самых древних в Шотландии, как я отлично знаю. Он, несомненно, ведет свое начало от Эймера де Джералдина, заседавшего в Пертском парламенте во времена правления Александра Второго; Эймер же, — по вполне вероятному, но менее достоверному преданию, — был потомком Мармора Клохневенского. Но, при всем моем почтении к вашему древнему роду, я должен признаться, что чувствую себя еще более обязанным оказать вашей светлости всякое содействие, доступное моим ограниченным силам, из самого искреннего сочувствия к вашим горестям и негодования на тот обман, который вас так долго окружал. Однако, милорд, я вижу, что уже готова утренняя трапеза; поэтому разрешите проводить вашу светлость по запутанным переходам моего caenobitium'a, который представляет собой скорее нагромождение кое-как слепленных между собой келий, чем настоящий дом. И я надеюсь, что вы хоть немного вознаградите себя за скудость вчерашней диеты.

Но система лорда Гленаллена не допускала таких отклонений. После того как он приветствовал общество со строгой и меланхолической вежливостью, отличавшей его манеры, слуга поставил перед ним тарелку с куском поджаренного хлеба и стакан чистой воды — еду, соответствующую его неизменному посту. В то время как молодой воин и старый антикварий завтракали гораздо более существенным образом, послышался шум колес.

— Вероятно — экипаж вашей светлости, — сказал Олдбок, подходя к окну. — Честное слово, отличная quadriga[157], ибо таков, согласно лучшим схолиям, был у римлян vox signata[158] для обозначения колесницы, влекомой, как у вашей светлости, четырьмя конями.

— А я позволю себе сказать, — воскликнул Гектор, с восхищением глядя в окно, — что четверки таких красивых и так хорошо подобранных гнедых еще и на свете не было. Какая грудь! Какие строевые лошади вышли бы из них! Разрешите спросить: это кони с завода вашей светлости?

— Кажется… кажется, да, — сказал лорд Гленаллен. — Но я так пренебрегал своими домашними делами, что, к моему стыду, должен спросить об этом у Калверта.

И он взглянул на слугу.

— Они с завода вашей светлости, — пояснил Калверт. — Их отец — Шальной Том, а матери — Джемайма и Йерико, лучшие племенные кобылы завода.

— Есть у нас еще лошади от тех же производителей? — спросил лорд Гленаллен.

— Две, милорд: одна — четырех, другая — пяти лет, обе очень хороши.

— Скажи Докинсу, чтобы он завтра привел их в Монкбарнс, — промолвил граф. — Надеюсь, капитан Мак-Интайр примет их, если они ему пригодятся.

У капитана Мак-Интайра засверкали глаза, и он рассыпался в благодарностях, в то время как антикварий, схватив графа за рукав, пытался отклонить этот дар, не суливший ничего хорошего его закромам и сеновалу.

— Милорд, милорд! .. Мы очень обязаны… Очень обязаны, но Гектор пехотинец и никогда не сражается в седле. Кроме того, он горец, и его одежда мало приспособлена для кавалерийской службы. Даже Макферсон никогда не сажал своих предков на коней, хотя имел наглость болтать, будто их возили на колесницах. Мысли об этом и бродят в голове Гектора. Он завидует такой езде, а не скачке верхом:

Sunt quos curriculo pulverem OlympicumCollegisse juvat[159].

Он мечтает о кабриолете, на который у него нет денег и которым он не умеет управлять. И я уверяю вашу светлость, что обладание такими двумя четвероногими может причинить ему большую беду, чем любая из его дуэлей, будь его противником человек или мой друг phoca.

— Мы обязаны повиноваться вам, мистер Олдбок, — вежливо сказал граф. — Но я уверен, что вы все же не запретите мне доставить молодому другу какое-нибудь другое удовольствие?

— Пусть это будет что-нибудь полезное, милорд, — отозвался Олдбок, — но только не curriculum[160], а то он сразу же пожелает иметь квадригу. Кстати, что это за почтовая карета с таким дребезжанием подъезжает сюда? Я за ней не посылал.