Идрис Базоркин - Из тьмы веков
«А чему я радуюсь? — подумал он и сам же себе ответил: — Ведь скотина Калой мог в бешенстве убить меня. Но этого не случилось… Разве это не радость? Мои родственники поняли мое согласие на примирение как благородство… Калой лишился первенца. Может быть, даже наследника… И это радость! Он уверен, что я теперь для него безвреден, и перестанет таиться. Значит, уснет его осторожность, и тогда, оставаясь в стороне, можно будет помочь власти накрыть его, расквитаться с ним!» О! В этом у Чаборза не было колебаний! А о позорной встрече с Калоем никто не знает, кроме самого Калоя. Так черт с ним! Было бы глупо лишаться из-за этого жизни! Ему-то что терять? Голую башню! А у Чаборза богатство, земли, скот, мельница, братья-купцы, должность почетная, два сына, жена красивее всех! Нет, жизнь у Чаборза не такая уж скверная, чтобы ею рисковать из-за самолюбия! И он сделал вывод, от которого у него на душе стало совсем хорошо. «Слава Аллаху, — сказал он себе, — что я испугался и не наделал глупостей! А то выли бы по мне сейчас женщины и лежал бы я в холодной земле, не видя этого света!» И как бы для того, чтоб подтвердить его мысли, облака разорвались и яркое солнце золотыми бликами легло на тропу, на веселые волны Ассы.
Когда он приехал, во дворе его встретили малыши. Зору стояла в дверях и любовалась ими. И Чаборз удивительно ясно услышал голос врага: «Я, ради детей твоих и ради твоей жены, могу продать тебе твою жизнь…»
«Ради детей? Нет, не ради них, а ради нее продал он мне мою жизнь!.. А я купил свой позор, как покупают корову…» — подумал он, с глубокой неприязнью взглянув на Зору, словно она была виновата. Как всегда, она приняла от него бурку, плеть, отвела коня под навес, сняла седло. Постепенно ее спокойствие передалось и ему. «Что человек не знает, то для него не существует вовсе», — сказал себе Чаборз, и успокоившись, вошел в дом.
Вечером, после ужина, он рассказал жене, что с ним приключилось в горах. Рассказал все так, как было, умолчав лишь о том, что он наговорил начальнику на Калоя, и переврав разговор, который произошел между ним и Калоем в лесу.
— Калой был убит потерей ребенка и подозрением начальника. На обратном пути он встретил меня и просил помочь ему. Я подумал: все-таки это ваш бывший сосед, человек, обиженный судьбой, и я решил сделать что-нибудь для него. Я научил его направить ко мне людей с известием, что из-за моего приезда к ним Дали испугалась и сбросила… Он так и сделал. И я тут же велел послать ему шесть коров… Пусть поживет… Ведь что там ни говори, а отец мой был не совсем справедлив к его родителям…
— Как хорошо ты сделал, — сказала Зору, от радости даже не заподозрив Чаборза во лжи. — Бог-Аллах примет это в жертву за твоего отца!
В эту ночь Чаборз почувствовал, что жена, кажется, впервые приняла его ласки. Обрадовался. Но когда подумал о том, что мягкость Зору, конечно, всего лишь награда за доброту к Калою, ненависть к этому человеку снова опалила его душу.
Всю ночь пролежал он с открытыми глазами. Спали дети, и он слышал их ровное дыхание. Тихо, словно притаившись, спала Зору. А перед ним вставала картина встречи с Калоем, возникали обрывки их разговора. Потом Чаборз начал припоминать, что Калой говорил про его отца, про смерть его… И он подумал, что Калой знает причину смерти Гойтемира. А может быть, даже причастен к ней?..
Чаборз потерял покой. «Еще и за отца я должен убрать его!» — решил он. И только после этого наконец успокоился и ненадолго уснул.
3Так со своими радостями и печалями проходила у горцев жизнь. У одних радостей было меньше, печалей больше. У других — наоборот. Но счастливых было немного.
Вражда свила прочное гнездо между людьми, которым от века суждено было жить бок о бок.
Наделенные чужими землями казаки зорко следили за тем, чтоб ни один ингуш не появлялся в их лесу, не проехал станицей, не прошелся по тому полю, которое еще недавно принадлежало его отцам. Хевсуры, забравшиеся в поднебесье на складки горных вершин, цеплялись за каждую скалу, на которой мог прорасти хоть клочок зеленой травы, готовы были пролить за нее кровь. И ингуши, отбиваясь от одних, при случае мстили другим, живя на родной земле, как в осажденном краю.
Но не было мира у них и между собой. Давили богатые бедных, сильные слабых.
Кинжал и ружье не покидали мужчину от зари до зари, от рождения до смерти. И горец привыкал к ним, как к самому себе.
Калой стал зрелым мужчиной. Давно женили Орци на девушке, родителям которой вскоре удалось перебраться на плоскость, в зеленый Долака-Юрт.
Все у братьев было, как в прежние годы: мир и дружба в семье, скромный хлеб, добытый тяжким трудом. Только не было детей. И это омрачало их жизнь. Разве можно назвать настоящим тот дом, где не раздаются детские голоса, где кто-то не тянет мать за юбку или не просит отца посадить в седло? Обидно. Но после первой болезни Дали никак не могла доносить свой плод до конца. А Орци с женой не сумели сохранить двух своих малышей от болезней желудка. Много умирало детей в ту пору. Знахарство и заговоры перешли от жрецов к муллам, которых хватало теперь на каждый хутор. Но их амулеты помогали плохо. А другой помощи народ не имел. И старики говорили, что в прежние времена знающие люди умели лечить! Припоминали случаи, когда они помогали больным, и забывали о тех, когда несчастные умирали, несмотря на старания жрецов и мольбы ко всем богам.
Дали и Гота — жена Орци — не раз ходили в аул Кек, где стоял каменный столб Кобыл-кера. Говорили, их матерям удавалось выпрашивать здесь детей. Но, видно, древние боги обиделись на новых людей, изменивших им, или эти невестки не умели просить, как надо, только им ничего не помогало.
Чем старше становился Калой, тем чаще он думал о жизни. Думал о правде и неправде ее. Порой в нем все начинало кипеть против зла. И, не зная, как победить его, он говорил себе, что все на земле от Аллаха и надо больше думать не о жизни здесь, а о вечности, в которую должна перейти душа. Но как ни старался он долгими молитвами отвлечь себя от земли и устремить свой взор к небесам, научиться безропотно переносить невзгоды, не замечать корысти и лжи, это не удавалось ему.
С годами он стал чаще бывать в плоскостных аулах, видеть жизнь людей, слышать ропот и бессильное барахтанье одних и сытое благодушие других. И сильная натура человека-борца восставала в нем и требовала действия. Но на вопрос, что делать, он не находил ответа.
Что он мог сделать с тем, что лучшие земли ингушей царь отнял силой оружия и наделил ими своих подручных?
Против царя много лет воевал сам имам и был побежден. В памяти Калоя вставали рассказы стариков о том, как однажды народ поднял бунт и в крепости Назрань были повешены посланцы горцев-крестьян, которые пришли, чтобы поговорить с властью о своей доле.
Чего мог добиться один человек? Или даже целый народ? Жестокой расправы?
Но у Калоя были зоркие глаза. Он видел не только это. Он видел людей из своего народа, которые щеголяли в погонах и тоже получали в награду за верную службу царю землю. Прапорщиком стал Андарко. В городе на базаре открыл мясную лавку Чаборз. По обе стороны улицы в поселке Назрань, как грибы после дождя, вырастали бакалейные лавки, мануфактурные магазины, лабазы, ювелирные мастерские, шапочные и сапожные дела. И всюду за прилавком стояли солидные ингуши, руки которых уже не знали мозолей.
Они ловко обирали своих, пользуясь их темнотой и забитостью. И каждый из них был неприкосновенен, потому что за ним стояла не только власть, но и его род. Даже беднейшие люди из тайпа такого человека по адату должны были держать его сторону и защищать от всех. Что же тут мог поделать Калой! Он сумел когда-то, рискуя жизнью, спасти свой аул от голодной смерти. Он мог поделиться с соседом последней коркой чурека, мог по-мужски поговорить со старшиной и припугнуть его. Но этого было так мало по сравнению с тем, какие беды и лишения претерпевал народ. Калой страдал от того, что видел. Страдал от своего бессилия.
А Орци или по молодости, или по складу характера был иным. Он был такой же отзывчивый к людям, как и Калой. Но он никогда не мучил себя тем, что окружавший мир устроен иначе, чем ему бы хотелось. Он знал, что ему под силу, и трудился легко и весело, не задаваясь целью изменить что-нибудь. Жизнь он принимал такой, какой она сложилась до него.
Но когда ему приходилось слушать Калоя, он соглашался с ним, говорил, что он прав. Только Орци не мог понять, зачем утруждать голову, бередить сердце такими мыслями, от которых человеку не могло быть ничего иного, кроме душевной боли.
Наверно, братья так бы и прожили свой век, не видя выхода из нужды, не ведая иного пути, чем тот, начало которого терялось где-то во тьме веков, если б родились они раньше, а не в тот век, когда над Россией занималась заря и когда первые порывы могучего, свежего ветра нарождавшейся грозы потрясали до самых основ одряхлевшие устои жизни.
