Идрис Базоркин - Из тьмы веков
Но мысль, которую затронул друг, не покидала его. Уже где-то на выходе из ущелья он снова обернулся к Виты.
— Те, у которых и здесь и на плоскости земли да овцы ходят тысячными отарами, и то ни клочка своей земли не уступают другим. Даже за деньги! А ты так легко готов избавиться от нее? Не хочу обидеть, но если б ты ее своим горбом натаскал, ты бы знал ей цену! — И, в сердцах дернув коня за повод, зашагал дальше.
Некоторое время все шли молча. Потом заговорил Виты.
— Мне понятны твои слова, — сказал он, — но и ты пойми: она мне отболела…
Калой молчал.
— Люди вечно мучаются здесь и мучают землю. Стараются надточать ее. А она не бешмет. Народ прибавляется, а она нет. — Он окинул взглядом горы, словно сверяя с ними свои мысли. — Каждый род топчется вокруг своих камней, вокруг башни, вокруг своей беды… — И, подумав, закончил: — А мы, рабочие — тоже род! Большой! Только другой. Едим то, что дает умение вот этих рук. Живем дружно, не завидуя. Делить нам нечего. Но тоже думаем, как сделать жизнь лучше. Только не в одиночку, а все вместе… для всех. Увидишь моих друзей — узнаешь. Я так понимаю: когда человек прирастает к своей земле, он скорее похож на раба, чем мы.
Калой никогда не спорил, не имея своей твердой мысли. А рассуждения Виты были не обычные. Тут, прежде чем ответить, нужно было крепко поворочать мозгами.
Но одно стало для него ясно: Виты не просто беглец с этих мест, а хозяин какой-то правды, которую он, Калой, пока не понимал.
За поворотом открылось Дарьяльское ущелье и разлившийся мутный Терек. Сбоку в него врывались зеленые прозрачные волны Амархи. Калой остановился, окинул взглядом простор и, указав на слияние рек, полушутя, полусерьезно закричал:
— Вон твоя, а вот наша жизнь!.. Она хоть и не такая глубокая, но зато чище! — И ветер унес назад, в ущелье, его веселый раскатистый смех.
Вечерело, когда они подходили к Владикавказу, внезапно издали донесся могучий, протяжный вой. Женщины, которые первый раз в жизни шли в город, остановились, оцепенев от страха. Среди бесчисленного множества крыш, утопавших в золотистой листве садов, их поразил гигантский столб, одним концом упиравшийся в самое небо. От него и шли эти страшные звуки.
Охваченные ужасом женщины кинулись друг к другу.
— Сармак![127] — закричала Дали, задрожав. — Стойте! Стойте!
А чудовищный вой повторился с новой силой.
Сказки далекого детства о неведомых странах, одноглазых вамполах и кровожадных сармаках, которые в долгие зимние вечера, сидя рядом с матерью у очага или лежа под теплой овчиной, они слушали с замиранием сердца, теперь мгновенно ожили в памяти и приняли угрожающие очертания страшного столба и его голоса. Им казалось, что чудовище движется на них.
Калой и Виты оглянулись. Сначала они не поняли, что привело их жен в такое смятение, что они готовы броситься бежать. А когда догадались, много было смеха.
Виты рассказал женщинам, что это не сармак, а кирпичная труба и рев — это просто гудок завода, который зовет людей на работу.
В город вошли, когда стемнело. У подъездов домов в фонарях зажигались керосиновые лампы. Перекрестки освещались бело-синим пламенем газовых фонарей. Изредка проезжали фаэтоны, на которых сидели люди в пышных нарядах.
Виты и Калою все это было не в новинку. Но жены их удивлялись на каждом шагу.
Виты снимал комнату в просторном дворе, который со всех сторон был окружен ветхими постройками под одной черепичной крышей. В этом приземистом сарае с подслеповатыми окнами жили мелкие служащие, лоточники, рабочие, — словом, все те, кого называли простонародьем. Двор был грязный, с вонючей помойной ямой и мусорниками, из-под которых сбегал на улицу ручей нечистот. Возле каждой квартиры горбились кучи дров. На веревках висело серое тряпье.
Комната у Виты была небольшая. Кровать, пара табуреток, стол — это все, что в ней стояло, если не считать большой русской печки, занимавшей чуть ли не половину помещения. Сняв вьюки и поставив лошадей под навес, Калой и Виты вернулись в дом. Женщины торопились навести порядок, раскладывали привезенные вещи.
Виты стеснялся своего жилья и все время напоминал о том, что он уже облюбовал на окраине маленький домик с отдельным двором, который ему скоро удастся купить.
Наутро Калой и Дали отправились на базар, Виты ушел на работу, а Матас осталась дома. Виты предупредил, что позовет нескольких товарищей, и ей надо приготовиться к встрече.
Когда в конце дня он с вином и сладостями вернулся домой, его еще на улице соседки встретили поздравлениями. Матас успела понравиться всем. И действительно, подойдя к своему крыльцу, Виты сам от удивления остановился. Жилье его так преобразилось, что ему показалось, будто он попал не к себе. Перед домом было подметено, комната снаружи и внутри выбелена. Полы выскоблены. Над прибранной кроватью на стене висел трехцветный узорный войлок. Плита сверкала кастрюлями с готовой едой. Стекла окон и лампы сияли невиданной чистотой.
— Да когда ты все это? — невольно воскликнул Виты.
— Тут и делать-то нечего было… — смутилась Матас. — Вот и сижу сложа руки.
— Как давно ты должна была быть здесь! — негромко воскликнул Виты.
Матас смутилась, вспыхнула оттого, что он так оценил ее простой женский труд. Она даже стала молодой и красивой, словно ей было ровно вполовину меньше лет. Виты положил покупки на стол, подошел к ней. Первый раз в жизни Матас обнял мужчина.
К вечеру вернулись Калой и Дали. Начали собираться и городские друзья Виты с женами. Это были рабочие железнодорожных мастерских, где Виты работал уже много лет, уйдя со свечного завода. Горцы видели: гости одеты по-праздничному. Мужчины скромнее, в куртках, косоворотках. Женщины в цветастых платках, накинутых поверх ярких кофточек, в юбках чуть не до самого пола. Виты тоже был одет по-городскому. Только смуглостью лица да остротой и беспокойством взгляда отличался он от них.
Матас собралась хозяйничать, но соседки решительно отстранили ее от домашних дел и, усадив рядом с Виты, сами стали накрывать на стол. Калоя тоже посадили ближе к красному углу и рядом с ним поставили табурет для Дали. Она заупрямилась, не хотела садиться с мужем. Но он улыбнулся ей, подмигнул.
— Здесь то, что мы с тобой думаем, не будет! Здесь у жизни иная походка! Садись!
И Дали села.
Временами ей хотелось вскочить и отойти в сторону. Но она понимала, что это только привлечет внимание, всполошит гостей, и продолжала сидеть. И было для ингушских женщин в этом так много необычного и в то же время так много приятного, что они с Матас переглядывались, втайне удивлялись своей, как им казалось, наглости и не нарушали необычного для них порядка.
Вечер начали с того, что предложили выпить за новобрачных. Тост говорил один из товарищей Виты. У него было сухое, гладко выбритое лицо, высокий лоб, русый бобрик, усы. Он работал токарем, был человеком грамотным и понимал жизнь. Все его величали по имени и отчеству — Ильей Ивановичем, хотя он и не был старше других.
— Любим мы нашего Виты…
— Витю! — поправила его жена, голубоглазая блондинка.
— Любим мы нашего Виты, — не приняв замечания, продолжал Илья Иванович, — за то, что он умеет быть другом, товарищем, за его человечность и простоту. Был он горцем, а теперь это наш рабочий человек. И он не может без нас, как мы без него. Но была у него одна беда: ходил человек по земле без пары. А теперь пожелаем им долгой, счастливой жизни! И будем вместе любить ее, как и его! Дай Бог вам счастья, дорогие наши молодожены!
Гости поднялись, чокнулись и дружно выпили. Калой поставил свою стопку на место, не дотронувшись. Дали и Матас тоже не стали пить.
Илья Иванович и гости запротестовали. Но так как Дали и Матас никогда не пробовали водки, им заменили ее чихирем. А Калою пришлось хуже. Как он ни отказывался, от него не отступились. Особенно шумели женщины.
— Мужик под притолоку! Косая сажень в плечах! Да коли мы, бабы, стакашками пьем, так тебе ее квартой давить!
И пришлось Калою ради такого случая нарушить свое старое слово и выпить монопольки. С непривычки ему показалось, что в него льется чистый огонь. Но он выпил, не дрогнув, не поморщившись, и вызвал общее одобрение. Потом пили еще, говорили много и хорошо, пели песни. И вот кому-то пришло в голову крикнуть «Горько!»
Калой и обе ингушки не понимали, чего хотят гости. А когда Виты, смущаясь, объяснил им, развеселившийся Калой сказал, что надо делать все, чтоб гости были довольны. И не зная, что это касается только жениха и невесты, обнял свою растерявшуюся Дали и поцеловал при всех. Гости пришли в восторг.
— Ах, чертов Шамиль! — кричали они. — Как целовать — сразу понял!
— Так он же за старое! Небось, когда женился, там некому было кричать «Горько!»
Но не забыли и Виты. Пришлось и ему целовать Матас.
