Идрис Базоркин - Из тьмы веков
Тропинка вступила в лес и пошла ровно, огибая склон горы, густо поросшей стройной молодой сосной.
За одним из поворотов широко расставленные глаза Чаборза уставились в одну точку. Его тело пронзил смертельный холод ужаса. Он перестал дышать, оцепенел, не в силах взять повода…
Лошадь остановилась, уткнувшись грудью в дерево, перегородившее тропу. Мгновение казалось Чаборзу вечностью, а черная точка направленного ему в лицо ствола револьвера со взведенным курком — немигающим глазом смерти… «Вот… Вот сейчас конец…» — Мелькнула мысль. Но Калой не стрелял. Он приблизился к Чаборзу, вынул из его кобуры револьвер и продолжал смотреть на него в упор. Страх в душе старшины уступил место тупому безразличию. Он ощутил во всем теле вялость, на лбу капли пота.
— Что ты смотришь? — сказал он голосом, который ему самому показался чужим и далеким.
— Любуюсь. Сейчас ты перестанешь быть… — донеслось до его слуха.
— Почему? — выдавил из себя Чаборз.
— Ты убийца…
— Чей убийца?
— Моего ребенка…
У Чаборза мелькнула страшная мысль: «Сумасшедший… О чем говорить с безумным? Случайное, бессмысленное движение его пальца — и конец…» И все-таки в оставшееся до смерти мгновение он решил хоть чудом предотвратить ее.
— Калой, я не убивал твоего ребенка! Ты ошибся! — сказал он как можно спокойнее. — Да у тебя, кажется, и нет еще детей… — Самообладание медленно возвращалось к нему. — Отведи револьвер в сторону… Ты нечаянно можешь выстрелить…
— Нечаянного выстрела не будет. Я ждал… тебя… Ты привел ко мне казаков. Ты напугал женщину. Она упала, и ты убил в ней дитя…. На тебе кровь…
Нет, Калой не был сумасшедшим. Теперь все ясно. Чаборз понял все. Теперь можно было говорить, спасать себя, оправдываться, доказывать. Какое счастье! Здоровый человек мог выслушать его… Только не медлить! Надо обезоружить в нем ярость отца…
Чаборз в знак смирения слез с коня.
— Если это правда, я виноват. Хотя никто не мог знать, что она ждет ребенка, и я не приводил к тебе отряда. Есть и помимо меня люди, которые доказывают начальству… Но сегодня так получилось… Что бы я ни говорил — я виноват… И я готов искупить вину… Убийство без намерения — нечаянное убийство… За это не берут кровь. Не лишают человека жизни… Ведь ты не раб, ты эзди[126], ты знаешь законы гор… — Чаборз лихорадочно вспоминал, на чем люди мирятся в подобных случаях. — Хочешь, я отдам тебе сына?.. — Нет, так я готов признать любой суд адата!.. Что мне говорить? Виноват…
Чаборз в смятении не заметил, что огонь в глазах Калоя уменьшился… Испуг, податливость, смирение врага разоружили его. Правда, еще не настолько, чтоб он простил Чаборза совсем.
— Чаборз, — сказал он, глядя в упор в его большое, смертельно бледное лицо. — Здесь тебе никто не может помочь, и ты крутишься, как лиса под беркутом! Твой отец тоже думал, что мир у него за пазухой, что люди созданы им… Чем кончил он, известно. Ты хуже него. И ты всего лишь из мяса, а не из железа. Тебя уничтожить ничего не стоит… Но есть условие, за которое я, ради детей твоих и ради твоей жены, могу продать тебе твою жизнь. — Калой выжидающе замолчал.
— Я слушаю, — как можно смиреннее откликнулся Чаборз.
— Прежде чем я вернусь в дом, ты пришлешь мне за загубленного ребенка все, что положено, и еще вот этого коня с седлом. Если пришлют на наш аул постой, ты заберешь его в свой аул… Если будут присылать за мной казаков, ты будешь заранее извещать меня об этом… Покупаешь за все это свою жизнь?
— Покупаю! — согласился Чаборз, все еще с недоверием поглядывая на ствол револьвера, направленный, как ему казалось теперь, прямо в сердце.
Калой опустил револьвер.
— Ты легко соглашаешься. Но нелегко будет тебе, если ты нарушишь этот уговор. Со мной присягнуло семь человек… За обман — пощады не жди, даже если не станет меня! Торопись!
Чаборз вскочил на коня и, не оглядываясь, помчался домой. Когда некоторое время спустя он пришел в себя, нестерпимое чувство досады охватило его. Он впервые узнал настоящую цену себе. И цена эта оказалась такой низкой, что стыдно было признаться.
«Я должен вернуться, отнять оружие, отказаться от всех обещаний или умереть! Иначе я не мужчина! Позор! Позор!..»
Но, думая так, он ни разу не натянул повод, чтоб повернуть коня, а, наоборот, гнал его вперед и ловил себя на том, что, куда бы он ни смотрел, перед ним все еще стоит дуло калоевского револьвера и по-волчьи горящие его глаза.
Уже перед самым Гойтемир-Юртом Чаборз заметил: из-под нагрудника лошади на землю валятся хлопья желтой пены.
Он слез, протер коня жгутом из травы и повел в поводу, чтобы дать хоть немного отдышаться.
Во дворе Чаборза встретили сородичи. Они поднялись, приветствовали его. Но он сразу заметил, что они чем-то взволнованы.
Бросив на руки подбежавшего парнишки повод и плеть, Чаборз пошел в башню и пригласил всех за собой.
Два седобородых старика забрались с ногами на нары. А все другие остались стоять. В комнате воцарилось тревожное молчание.
— Что с вами? Кто-нибудь умер у нас? — будто ничего не зная, обратился к ним Чаборз.
И тогда один из стариков рассказал, что после ухода отряда из Эги-аула, во главе которого был он, Эги известили их о том, что из-за него у жены Калоя погиб ребенок…
— Вы уверены, что это так? — спросил Чаборз.
Старики сказали: женщины из гойтемировского рода, что замужем за эгиаульцами, подтвердили все. Честно. Чаборз задумался.
— Ну и что они хотят? — спросил он.
— Да они ничего… известили и все… Теперь дело за нами. Примем на себя — придется платить. Нет — так надо будет выставить причину отказа… — проскрипел другой старик, почесывая подбородок.
— Видимо, за какие-то наши грехи Бог выдумал этих Эги и поселил рядом с нами! — воскликнул Чаборз, поводя страшными глазами. — То им земля поперек горла, то скотина, теперь рожать не в срок начали! Что угодно придумают, лишь бы содрать с нас!
— Действительно! Кто напугал Дали? Не Чаборз же, а казаки! — воскликнул один из молодых.
— Это не наша вина! — поддержал его другой.
— Отказаться! Отказаться надо! — зашумели остальные.
— А вы что скажете? — обратился Чаборз к пожилым. Те сосредоточенно молчали, а потом старик с голосом, как немазаная телега, снова заскрипел:
— Можно и отказаться. Только не отстанут они. У каждого рода бывает такое время, когда с ним другие не считаются. А бывает и такое, когда считаются. Это зависит от того, какие сыновья у этого рода вырастут. Сейчас у Эги подросли люди, мир с которыми лучше, чем вражда… Чтоб совершить беду, ума немного надо! Грубости и глупости достаточно! А у Эги есть теперь и такие люди. Есть. Не из боязни я, а так, ради спокойствия, посоветовал бы откупиться от них… Как-никак Чаборз был там… Махнул рукой казакам, чтоб те подъехали… Дело ведь было на глазах у всего мира… Вот если б не махнул… А то ведь махнул… видели… Тут уже не только начальника вина, но и наша… Ты не обижайся! Мне думается, сколько ни гадай, если сядут люди, чтобы рассудить, придется нам тянуть…
— Тогда так: у людей спрашивать я не собираюсь. На судилище с Эги не сяду. Лучше вас мне советчиков не нужно. Говорят, больной, которому не суждено поправиться, пусть не доживет до рассвета! Долтак! Сходи в стадо, отбей шесть скотин, садись на мою лошадь, отгони их во двор Калоя и оставь там вместе с лошадью и седлом.
— Ну и подвалило им! — крикнул кто-то.
— Еще неизвестно, что бы у него там родилось, а такое богатство огреб!
— Мир с соседями — это и есть богатство! — загудели другие родственники Чаборза. Но в душе и те, что возражали против уплаты, тоже были довольны. Потому что, когда между родами возникает вражда, беда другой раз приходит к тому, который меньше всего повинен в этом.
Долтак исполнил поручение Чаборза.
Наутро лошадь с седлом была возвращена назад. Человек из Эги-аула, пригнавший ее, сообщил, что старики рода Эги решили: неприкосновенность двора Калоя Чаборз не нарушил, личной обиды не наносил, и поэтому коня они возвращают ради справедливости.
Эта честность очень польстила гойтемировцам, а Чаборз, хоть и не подал виду, но был обрадован больше всех. Коня, которого потребовал от него Калой, он считал лучшим из своего табуна.
Через день Чаборз возвращался домой. Он имел много времени, чтоб наедине подумать о том, что произошло. Погода была изменчивая. Над горами проносились облака, то разрываясь и пропуская солнце, то снова сгущаясь, и тогда казалось: на дне ущелья наступают сумерки. Дул резкий ветер. Чаборз, укутавшись в бурку, ехал шагом, не торопясь. В этот ненастный день ему было тепло и даже весело.
«А чему я радуюсь? — подумал он и сам же себе ответил: — Ведь скотина Калой мог в бешенстве убить меня. Но этого не случилось… Разве это не радость? Мои родственники поняли мое согласие на примирение как благородство… Калой лишился первенца. Может быть, даже наследника… И это радость! Он уверен, что я теперь для него безвреден, и перестанет таиться. Значит, уснет его осторожность, и тогда, оставаясь в стороне, можно будет помочь власти накрыть его, расквитаться с ним!» О! В этом у Чаборза не было колебаний! А о позорной встрече с Калоем никто не знает, кроме самого Калоя. Так черт с ним! Было бы глупо лишаться из-за этого жизни! Ему-то что терять? Голую башню! А у Чаборза богатство, земли, скот, мельница, братья-купцы, должность почетная, два сына, жена красивее всех! Нет, жизнь у Чаборза не такая уж скверная, чтобы ею рисковать из-за самолюбия! И он сделал вывод, от которого у него на душе стало совсем хорошо. «Слава Аллаху, — сказал он себе, — что я испугался и не наделал глупостей! А то выли бы по мне сейчас женщины и лежал бы я в холодной земле, не видя этого света!» И как бы для того, чтоб подтвердить его мысли, облака разорвались и яркое солнце золотыми бликами легло на тропу, на веселые волны Ассы.
